— Слышите? Ведь он уже причислил себя к стану наших врагов! — воскликнул Скэтваль. — Неужели вы позволите ему и вас превратить в мягкотелых южан?

— Квелдальф — не мягкотелый южанин, — отважно возразил ему Калмар.

Он держал свой нож низко, как держат его те, кто хорошо владеет коротким клинком. И все же после слов Скэтваля некоторые халоги вышли из круга и встали в сторонке, глядя, что будет дальше.

— Я не допущу, чтобы брат пролил кровь брата, — сказал Квелдальф. — А потому прошу вас: отойдите от меня. Я уже говорил Скэтвалю, что никуда от него не убегу. И пусть Фаос примет меня в свои чертоги. И если ваш вождь желает послать меня туда, я охотно туда отправлюсь. А грядущий мир все равно будет лучше, чем тот, в котором мы живем сейчас.

— Но, святой отец… — запротестовал было Калмар, и Квелдальф остановил его, покачав головой.

И тогда Калмар, сын Сверре, пробормотал лишь одно слово, которое все неофиты стали повторять шепотом, и Скэтваль тоже его услышал:

— Обречен.

Калмар снова умоляюще посмотрел на Квелдальфа, и снова Квелдальф отрицательно покачал головой. Слезы блестели у Калмара на глазах, когда он опустил руку с ножом и отступил в сторону. Один за другим неофиты стали расходиться, и вскоре между Квелдальфом и Скэтвалем никакой преграды не осталось.

— Его нужно отвести на опушку леса, — обратился вождь к своей свите, — и как следует связать.

— В этом нет никакой необходимости, — сказал Квелдальф. Он сильно побледнел, но голос его звучал по-прежнему ровно. — Я же сказал, что никуда не побегу, и это действительно так. А впрочем, поступайте, как считаете нужным. И покончим с этим.

— Было бы куда проще по-другому, жрец, — с тайной надеждой тихо промолвил Скэтваль.

— Нет. И не стоит связывать меня, чтобы я мог показать, что готов с радостью бросить жизнь к ногам моего повелителя — бога с великой и милосердной душой; я действую по собственной воле. — Квелдальф глубоко вздохнул и промолвил: — Не мог бы ты, о вождь, после моей смерти сделать мне одно одолжение?

— Если смогу — без ущерба для себя, — кивнул Скэтваль.

— Уложи мою голову в соль, словно макрель, когда ее солят на зиму, и передай сосуд с нею первому же вайдесскому шкиперу, чье судно войдет в фьорд Лигра. Расскажи ему обо мне и попроси отвезти мою голову — и мою душу! — в храм Фаоса, чтобы там смогли узнать о тех мучениях, которые я принял во имя доброго бога.

Скэтваль молчал, задумчиво поглаживая бороду. Ставракиос вполне способен превратить подобную «реликвию» в предлог для начала войны. С другой стороны, Ставракиосу редко нужен какой-то особый предлог, если уж он решит воевать, и вождь согласно кивнул:

— Хорошо. Я сделаю то, о чем ты просишь… Даю тебе слово.

— Ну тогда бей. — Квелдальф воздел руки к небесам и стал молиться: — Благословен будь, о добрый Фаос с великой и милосердной душой, знавший заранее…

Скэтваль вложил в удар всю свою силу, стараясь, чтобы смерть Квелдальфа была скорой и не такой мучительной. Острие копья пробило тело и вышло из спины, прорвав синее одеяние жреца. Квелдальф еще продолжал молиться, когда ноги у него подкосились. Воины Скэтваля добили его, когда он уже лежал на зеленой траве. Кровь ручьем хлынула у него изо рта, он дернулся и застыл.

Скэтваль повернулся к новообращенным халогам, с ужасом взиравшим на это убийство, и устало сказал:

— Все. Конец. Отправляйтесь-ка по домам и принимайтесь за работу. Теперь вы и сами видите, чьи боги оказались сильнее, так неужели вы и впредь станете поклоняться богу, который позволил забить, точно свинью, того, кто любил его всем сердцем? Этот Фаос хорош только для вайдессов, которые готовы по-рабски служить знати и автократору. А мне нужен такой бог, который и сам, опоясавшись мечом, будет сражаться вместе со своей паствой и погибнет с нею вместе, как подобает настоящему халогу! — И он посмотрел Калмару, сыну Сверре, прямо в глаза. — Или ты, Калмар, думаешь иначе? Говори!

Калмар не дрогнул и глаз не отвел. Он, как и Квелдальф, держался на редкость спокойно. И долго молчал. Потом посмотрел на труп Квелдальфа и вздохнул.

— Нет, Скэтваль. Все так и есть.

Скэтваль тоже вздохнул, по-прежнему мрачный, но явно удовлетворенный ответом Калмара. Тихий шепот пролетел по рядам неофитов, только что услыхавших, что Калмар признал могущество прежних богов своего народа. Они еще долго стояли там, глядя на Квелдальфа, лежавшего в луже собственной крови, и две-три женщины неуверенно осенили себя знамением в виде солнечного круга. Но большая часть людей уже начинала расходиться с поля, где они только что молились Фаосу.

Скэтваль даже не улыбнулся. Он ничем не выдал своих чувств, в душе празднуя победу. Через год кратковременное увлечение халогов этим Фаосом будет забыто, как очередная песня, которую поют все лето, а потом надолго забывают.

Довольный тем, как все повернулось, Скэтваль велел своим спутникам:

— Васа, Хель, возьмите его за ноги и сбросьте в ту яму, которую он выкопал. Но сперва отсеките ему башку. Обещание есть обещание.

— Хорошо, Скэтваль, — сказали оба воина разом, и он услышал в их голосах то же глубокое уважение, какое чувствовал всегда.

Они говорили с ним почти так же почтительно, как если бы он был Ставракиосом Вайдесским, единоличным правителем могущественной империи, а не Скэтвалем Быстрым из страны халогов, вождем одного из трех вечно враждующих между собой племен. Ощущение собственной власти, такое же пьянящее и сладкое, как вино с юга, переполняло его грудь; оно придало его походке особую горделивость, когда он двинулся по тропе к Большому дому.

Но его дочь Скьялдвор, заметив яркую кровь на светлом древке его копья, с плачем выбежала из дома и бросилась через сад к лесу. Он долго смотрел ей вслед и озадаченно чесал бороду. Потом несколько раз воткнул острие копья в землю, счищая с него кровь Квелдальфа, и насухо вытер тряпицей, чтоб не заржавело.

— Вот и пойми этих женщин! — проворчал он, прислонив копье к земляной стене Большого дома. Затем открыл дверь, вошел, спокойно кивнул своей жене Ульвхильд и сказал: — Ну что ж, вот я и вернулся.

Тропа, что шла по верхнему краю утеса, нависшего над морем, всегда служила запасным путем в замок. Край утеса постоянно осыпался, и теперь там осталась лишь тоненькая неровная тропинка, обрамленная ледяным кружевом замерзших водяных брызг, долетавших сюда со штормящего моря.

Уже перевалило за полдень, однако солнце так и не показалось; сердито насупленное серое небо сливалось со скалами, покрытыми глубокими трещинами. Путнице, что пробиралась по краю утеса, приходилось чуть ли не пополам сгибаться под порывами ледяного ветра. Она старалась втыкать свой дорожный посох поглубже в бесконечные трещины и щели под ногами, чтобы удержаться на ногах, когда ветер ударял с особой силой, ибо он легко мог сбросить ее с обрыва.

Вдруг путешественница остановилась, вглядываясь в нечто вроде высокого каменного столба или колонны, увенчанной изломанной капителью и указывающей в небеса. Это странное сооружение напоминало сломанный коготь. Женщина взмахнула своим посохом, и на вершине загадочной колонны или скалы заплясало голубоватое мерцающее пламя. Это продолжалось несколько мгновений, а потом вдруг яростный порыв ветра загасил голубоватый огонек — точно свечу задул.

Тропа наконец свернула в сторону. Спиной к морю идти стало легче, да и сама тропа здесь была шире, словно земля сумела сохранить здесь не только исхлестанные ветрами и волнами утесы, но и следы людей. Некоторое время путница шла по самому краю узкой горной долины, формой своей напоминавшей наконечник стрелы, острым концом направленный к морю. Ручей, деливший равнину пополам, тоже сбегал к морю, а там, где долина вдруг снова резко сужалась, высился замок — с башнями и узкими окнами-бойницами; рядом с ним виднелось второе такое же здание-близнец, и между ними был перекинут мост, под которым вольно несся бурный поток.