Дэвиду все это пришлось не по душе – будь его воля, он бы и на Божий суд явился только после полудня.

Но был и еще один недостаток: посадка на этих плавучих аэродромах. На суше Дэвид мог приземлиться прямо на монетку в десять центов, да еще и выдать сдачу. При этом он полагался лишь на свою сноровку, развитую в высшей степени, поскольку в данном случае речь шла о его собственной шкуре. Однако при посадке на авианосец приходилось полагаться на мастерство того, кто дежурит на палубе, а Дэвид сомневался, что можно рисковать этой самой шкурой, доверившись умению, добрым намерениям и быстроте реакции кого-то другого.

Айра, просто не знаю, как объяснить, ты не видал ничего подобного. Представь себе свой воздушный порт в Новом Риме. Каждый корабль заводят на посадку с земли – верно? Ну вот так и аэропланы в те дни садились на авианосцы. Только аналогия здесь неполная – на тогдашних кораблях не было никаких приборов. Никаких. Я тебя не обманываю. Все делалось на глазок – как мальчишка ловит мошек. Только мошкой был Дэвид, а ловил его дежурный, находящийся на авианосце. Дэвиду приходилось забывать про собственное мастерство, и доверять свою жизнь дежурному – иначе несчастья было не избежать.

Дэвид всегда полагался на свое собственное суждение – пусть хоть весь мир будет против. Довериться в такой же степени другому человеку можно было, только полностью забыв про собственную природу. Все равно что оголить пузо перед хирургом и сказать: "Режь на здоровье" – когда точно знаешь, что такой портач и ветчину-то правильно не нарежет. Так что посадки на авианосец действительно могли заставить Дэвида отказаться и от полуторной платы, и от непыльной работы – ведь доверяться следовало оценкам другого человека, более того – ничем не рискующего в этот момент. Чтобы сесть в первый раз, Дэвиду потребовалось собрать в кулак всю свою волю, но и потом ему легче не стало. Но он совершенно неожиданно обнаружил вот что: оказывается, существуют обстоятельства, когда мнение другого человека не просто дорожке его собственного, а несопоставимо дороже.

Видишь ли... нет, наверное, я не объяснил ситуацию. Аэроплан, приземляясь на авианосец, имел шанс уцелеть лишь потому, что крюк на его хвосте цеплялся за канат, протянутый поперек палубы. И если летчик следовал лишь своему собственному суждению, основанному на опыте приземлений на сухопутный аэродром, он мог разбиться о корму корабля... или же, зная об этой опасности и пытаясь учесть ее, пролетал слишком высоко и не зацеплялся за веревку. Вместо большого ровного поля, прощающего любые ошибки, перед ним было крошечное "окно", в которое он должен был попасть точно – ни выше, ни ниже, ни правее, ни левее, двигаясь ни слишком медленно, ни слишком быстро. И при этом почти не имея возможности убедиться, угадал ли он.

Позже процесс сделали полуавтоматическим, потом автоматическим, но когда его усовершенствовали в необходимой степени, авианосцев уже не стало. Точное описание человеческого прогресса: едва ты выясняешь, как следует поступать, как обнаруживается, что уже поздно.

Однако порой бывает, что накопленные знания удается потом использовать для решения уже новой проблемы. В противном случае мы сейчас еще качались бы на ветках.

Итак, пилот аэроплана вынужден был доверять дежурному на палубе, который видел, что происходит. Дежурный этот звался "сигнальным офицером посадки": он флажками сигналил о состоянии дел подлетающему пилоту.

Прежде чем в первый раз решиться на этот противоестественный поступок, Дэвид сделал три захода, наконец совладал с собой, доверился сигнальщику и получил разрешение приземлиться.

И только тогда обнаружил, какой пережил испуг, – его мочевой пузырь освободился от своего содержимого.

Вечером он получил презент – "королевский орден мокрой пеленки", с удостоверением, подписанным сигнальщиком, заверенным командиром эскадрильи и свидетелями – его сотоварищами. Такого унижения он не испытывал с тех пор, как перестал быть плебеем. Не утешало и то, что орден вручался часто: заготовленные заранее бланки дожидались каждой новой партии пилотов. После этого случая он аккуратно следовал указаниям посадочных сигнальщиков, повинуясь им, словно робот; все его эмоции словно подавлял некий самогипноз. И когда как-то раз пришлось садиться ночью – что здорово действовало пилотам на нервы, поскольку они не видели перед собой ничего, кроме светящихся жезлов, которыми сигнальщики орудовали по ночам вместо флагов – Дэвид совершил идеальную посадку с первого же захода.

О своем намерении не искать славы летчика-истребителя Дэвид помалкивал, пока не убедился, что добился репутации хорошего пилота. И тут же подал заявку на переподготовку – на многомоторный самолет. Добиться перевода оказалось нелегко, поскольку так высоко ценивший способности Дэвида инструктор стал теперь командиром его эскадрильи, и следовало ознакомить его с рапортом. И, подав прошение, Дэвид угодил на прием к своему боссу.

– Дэйв, что это такое?

– Там все написано, сэр. Хочется полетать на штуковине покрупнее.

– Ты свихнулся? Ты же истребитель. Три месяца в разведывательной эскадрилье – и через четверть года я смогу дать тебе прекрасную рекомендацию и направить на переподготовку – но как истребителя.

Дэйв молчал.

Командир эскадрильи настаивал:

– Или тебя расстраивает дурацкий "орден пеленки"? Так его же удостоилась половина эскадрильи! Наплюй, у меня тоже такой есть. Он не унизил тебя в глазах товарищей. Это просто чтобы ты не забывал считать себя человеком, когда решил, что удостоился нимба.

Дэвид по-прежнему молчал.

– Черт побери, чего ты стоишь? Возьми бумажку и порви! И подай новую – на переподготовку. Отправляйся сейчас, я отпущу тебя, не дожидаясь трех месяцев. Дэвид безмолвствовал. Босс поглядел на него, побагровел и коротко промолвил:

– Наверное, я не прав. Вероятно, из ягненка, мистер Лэм <Lamb (англ.). – ягненок> , не сделаешь истребителя. Все. Вы свободны.

На огромных, многомоторных летающих лодках Дэвид наконец почувствовал себя как дома. Они были чересчур велики, чтобы взлетать в море с авианосца, но служба на них считалась морской – однако на деле Дэвид почти каждую ночь проводил дома: в собственной постели рядом с собственной женой. Лишь изредка ему приходилось ночевать на базе во время дежурства, еще реже большие лодки взлетали в небо по ночам. Они летали не слишком часто и днем, в отличную погоду: аэропланы эти были слишком дорогостоящими, каждый полет обходился недешево, а страну как раз захлестнула волна экономии. Лодки летали с полными экипажами; в двухмоторной числилось четверо или пятеро, а четырехмоторной – еще больше; зачастую на борт брали и пассажиров, чтобы люди смогли набирать полетное время, необходимое для повышения. Все это Дэйва устраивало – не нужно было управлять машиной, делая при этом еще шестнадцать разных дел, можно было забыть об офицерах-сигнальщиках... о капризных двигателях, наконец, о горючем. Конечно же, будь его воля, он каждую посадку выполнял бы самостоятельно, но когда первый пилот отстранил его от этой обязанности, Дэвид заставил себя сдерживать беспокойство, а со временем даже избавился от него, поскольку тот, как и все пилоты большой лодки, вел себя осторожно, явно рассчитывая прожить долго.