Удерживая в шуйце трепещущий факел — так, чтобы капли огненного масла не сыпались на голову, — Данила разворошил тряпье на дне сундука… и уловил рукою что-то маленькое и плотное, похожее на легкую берестяную коробку. Так и есть; поддетая неловким железным пальцем, отскочила крышечка… Еще не разглядев содержимого, Данила тут же уловил хищьим чутьем тревожный дух тайны… неспроста здесь припрятан этот коробок… В ладонь выскользнула тонкая медная пластина, изогнутая на манер браслета и исчерканная летучей резьбой гравировки: по металлу струился сложный орнамент из перевитых гадов, крылатых чудовищ и невиданных растений. Данила поднес браслет к самому носу и на всякий случай повторно провел внимчивым взором по вычурной ленте узора: какие-то подковы, искры, оловянные змеи и солнечные колеса увиделись ему на этот раз. Зацепив пальцами край кольчужного рукава, он оголил темное жилистое запястье и приложил прохладную медь к коже… концы обруча легко обвили руку. Широкий браслет пришелся как раз впору. «Зачем же такую красоту от чужих глаз прятать? — мельком подумал Данила, осознав, что хитрая гравировка нанесена на внутреннюю часть обруча. — Странное украшение…»

И тут же позабыл про обруч — увидел на стене, на ржавом гвозде связку тонких сыромятных ремешков. Необычные ножны для меча: кожаная трубка чехла сцеплена медными кольцами с ремнями перевязи: Данила продел голову в тесноватый хомут, сцепил на груди кольца… Похоже на потайной воровской доспех — в таких ножнах меч провисает не у бедра, а на спине — наискось, острием вверх. Выбрав из темного вороха одежды короткий плащ, Данила набросил его поверх кольчуги и оружной перевязи — ловко придумано! И не скажешь, что под плащом спрятан клинок… рукоять прильнула к пояснице над левым бедром, а жесткий меч прижался к спине, словно поддерживая хозяина: не бойся ничего, я всегда под рукой!

Он круто обернулся: свет факела шарахнулся о стены, отсветы забегали по глинистым сводам подполья… почудилось, будто в пыльном тяжком воздухе мелькнула неожиданная интонация влекущего запаха! Так и есть: у дальней стены выступил из темноты невысокий корявый столик, увязший ножками в паутине, а на нем — приземистая круглая лепешка. Данила радостно прыгнул к столику, впился жадными когтями в хлебушек… и замер: лепешка лениво расползлась надвое, открывая губчатое ржаное нутро — в лицо мягко, сонно пахнуло свежим медом.

Данила был голоден, но пошевелиться не мог. Лепешка была разрезана его собственной рукой: вдоль, чуть наискось и не до конца, чтобы держались вместе умазанные сладостью половинки. Именно так он обычно готовил завтрак — торопливо поглядывая на часы, распахивал острым ножом буханку «Хамовнического хлеба», чтобы потом залепить нежное ржаное брюхо бабушкиным медом. Это было привычное и любимое лакомство прежнего, московского Каширина. Казалось, никто, кроме него, не умел так аппетитно примирить несоединимое — черный хлеб и белый мед. А как восхитительно все это запивалось холодным молоком!

Он сидел перед столиком на корточках, удерживая в обеих руках ржано-медовую мякоть… с каждым вдохом тонкая медовая отрава проникала в него, и от густого аромата начинало сладко звенеть в носу. Он догадывался, что с ним происходит в эту минуту, — медленно, словно принюхиваясь к незнакомому ощущению, он осознавал свою новую жизнь. Он ловил ее в отголосках густого, многоречивого воздуха, в глухих перепадах подземной тишины, в самом течении здешнего необычного времени. Ему показалось: даже темнота теперь выписана чуть ярче, чем в прошлой жизни — будто толстой кистью подчеркнуты тени и гуще размазана по полумраку сизая гуашевая плесень. С каждым новым вдохом этого упоительного воздуха чуждая жизнь проникала в него, и он чувствовал, что влюбляется в теплую, чуть аляповатую стилистику момента… И пронзительная мысль, которой он поначалу страшился, стараясь не продумывать вслух, теперь казалась совсем привычной: да, это его собственная берлога. Весь этот подвал с его сундуками, оружием и вентиляцией… Вот почему так преданно, как старого друга, встретил Данилу обоюдоострый клинок.

Даниле вдруг стало тесно в его звериной норе — снаружи небось бьет ключом многокрасочная средневековая жизнь: пируют гордые князья, праздничные толпы собираются к обедне, в церквах гремят басы усердных диаконов… На рынках торгуют медами, забраживает на солнцепеке ягода в туесах, девки пробуют тонкими пальчиками малинку… Данила заторопился: сдерживая легкое дрожание пальцев, бережно опустил медовую лепешку в объемистую холщовую торбу, извлеченную из пыльных недр сундука, наугад выдернул из колючего вороха оружия легкий охотничий топорик, сунул раскрашенной ручкой за пояс… Пора на свет Божий: тяжелая крышка люка в потолке неохотно сдвинулась набок — сквозь ударившие струи ослепительного солнца, навстречу обрывающимся вниз сухим потокам пыли, песка и золы, весело жмурясь и отпихиваясь коленями от земляных стенок подполья, Данила полез наружу.

Он не успел ничего разглядеть — только кинжальный солнечный огонь полуденного зноя в небесной выси — и тут же обрушилась в лицо теплая волна едкой пыли: пепел! Вот отчего так тяжко поддавалась крышка, придавленная сверху толстым слоем золы, вот откуда запах гари! Отплевываясь и сбивая с плеч пепельный налет, Данила отбросил крышку и с удивлением глянул снизу на массивные обугленные бревна, наваленные поверх входа в подполье — черные выгоревшие балки, обросшие дымящейся сединой и еще гудевшие от внутреннего жара… Легко подтянув на цепких лапах окованное железом тело, Данила выбрался из горловины колодца — кольчужным брюхом прямо в россыпи тлеющих угольев… Потеснил плечом обожженную колоду, быстро вскочил на ноги и аж присвистнул: настоящее пепелище!

«Враги сожгли родную хату», — весело подумал Данила. Он сразу понял, что это был егодом. Но почему-то не было грусти: наоборот, он находил какую-то задорную необычность в том, чтобы проснуться на дне пожарища. Стоило ли жалеть дом, в котором никогда не жил? Грустно бывает, когда вместе с жилищем пламя сжирает твою память, твою прошлую жизнь, обитавшую в этих стенах… а у Данилы не было прошлого. Он не чувствовал горечи — зато давно уже учуял запах паленой кожи: угли под ногами разъедали подошвы сапог.

В поисках проплешин сырой земли в этом золистом море тления, он запрыгал через балки — сбоку из-за полуразваленного остова печи выглянуло что-то темное и приземистое, похожее на… кузнечную наковальню. Поспешно, будто по раскаленному песку, Данила доскакал до железной чушки и с ходу забросил задницу на прохладный металл: надо посидеть и обдумать обстановку. Обстановка в целом нравилась Даниле. Дом сгорел — но осталось подземелье, набитое оружием и прочими сокровищами. Кроме того, выжил и сам Данила — видимо, лишь потому, что вовремя спустился в подпол пересчитать наличные деньги.

Дом построим заново, это не вопрос. Вопрос в другом: почему старый-то сгорел? Хорошо, коли он сам с перепою забыл лучинку загасить… А что, если — Данила поежился, вдруг вспомнив Радая Темурова и его симпатичных, темпераментных соотечественников. Нет, нет… едва ли. Есть надежда, что поджоги и прочие кавказские прелести остались наконец в прошлом. Точнее — в будущем. Здесь, на Руси, не бывает выстрелов из проезжающего мимо «мерса». Здесь враг не живет с тобой на одном этаже — его знают в лицо и бьют всем миром, медленно и сосредоточенно, ежегодно ополчаясь под Спасовы знамена и методично выжигая кочевья, как сухостой по весне.

Он усмехнулся вдруг, представив, как выглядит со стороны: здоровый громила в клочьях кольчуги, эдакая гора колючего железа, обросшая остриями мечей, лезвиями топоров и кинжалов — сидит, подогнув ножки, на кузнечной наковальне, как на унитазе, — и размышляет. А вокруг — широкое пепелище, еще дальше — незнакомый лес начинается, звенит птичьими криками и весь переливается зелеными волнами трепещущих бликов, ясными травяными запахами… Данила задрал сожмуренную морду к солнцу — сквозь ресницы он видел только жаркий сгусток раскаленного лета в вышине, пульсирующее облако света, неожиданно вызолотившее прядь его серых волос, налетевших в лицо… Ровный солнечный ветер, повернув с леса, разогнал едкую завесу дыма и коснулся лица влажным сладострастным запахом скользких и свежих липовых листьев, таинственной почвенной сырости и крапивного сока… Вот так и просидел бы всю жизнь, не открывая глаз, медленно подумал Данила.