Дормиодонт Неро оказался чудесным десятником — едва дружина вышла за околицу, вышмыгнул на легконогой темной кобылке вперед, зубасто улыбнулся: хороша кавалерия! Тряхнул рукой ближнему катафракту: песню! Походную песню — Испола-а, испола-а-а, ангеле василеуса! Хоп-хоп! и вы подтягивайте, славянские пешцы, — учите песни великой Империи… Что за чудное, легкое солнце в этих краях — нежно греет, бережет мою конницу! И царь Леванид повеселел, поскакивая на белой лошади покойного десятника Оле. Щурится на солнце и уже почти улыбается. Не грусти, добрый царь Леванид: вернем твой меч. Так и будем вместе бить поганых — с Богом на восток выступим… И далеко пойдем — вот увидишь.
Не так далеко и прошли — с поприще всего, а дорога уж тала пыльно ворочаться меж холмов: потекла шире, медлительнее, ровней. Свисток новоиспеченного десятника Неро: объявлен привал, и катафракты, спешившись, нагружают тело боевым доспехом, ремнями стягивая пластинчатые панцири… славяне поят лошадей, Леванид, согнувшись в седле и поглядывая на камнеметы, что-то говорит своим горцам: те стоят взбодрившись, тиская в руках арбалеты. Позади войска — хвост крестьянских телег: там, в обозе вольнонаемные пешцы из Ярицы охраняют связанного раненого парня с разбитой головой — того, что вечор спрыгнул на меня с дерева. Я допрашивал его поутру: едва вернувшись в сознание, несчастный не мог, кажется, припомнить ничего, кроме своего имени: Травень.
Катафрактам разливали алыберское вино. Я направил лошадь мимо телег — в движении было не так жарко. Вот и тело израненного Травеня — ему развязали руки, и теперь он, будто радуясь, разбросал их по сену.
— Не проспался? — по-русски спросил я охранника-славянина, тощего парня в шапке соломенных волос над маленькими насмешливыми глазами. — Испить не просил?
— Кто? Этот? — Соломенный парень ничуть не удивился, что князь говорит по-славянски. — Нее-е… Знай себе кличет Мстиславку Лыковича, разбойничка-то из Стожаровой Хаты. О! Обратно лопочет, только непонятное…
Словно по заказу, сонный Травень мотнул головой и быстро забормотал. Я поспешно свесился в седле, прислушиваясь. И вздрогнул. Раненый, болезненно гримасничая, сказал что-то про… неаполитанского короля. Я сплюнул и, тряхнув головой, дал коню шпоры. С ума сойдешь с этими язычниками — почудится же такое! Эй, десятник Неро! — труби поход: довольно прохлаждаться!
Совсем скоро дорога схлынула с очередного холма в низинку — и вдалеке мы увидели вражеский город. Пронизанный солнцем, выбеленный и горячий, он возвышался на крутом пригорке — грязная суета крестьянских домишек, чуть выше — четкий полукруг земляного вала, блескучая стеклянная вода в нешироком рву и совсем выше: каменные стены, а на угловых бастиончиках — темненькие фишки дозорных… Да, это вам не Санда и даже не мой столичный Вышград, где с грехом пополам строится бревенчатый частокол детинца… Настоящая крепость! Оставалось надеяться, что византийским солдатам приходилось крошить орешки и покрепче.
Нет, мы не стали с гиканьем врываться в посад, терроризируя селян и стремясь проскочить в крепость прежде, чем затворят ворота. Мы не кочевники, но цивилизация. К тому же я не заинтересован в прямом столкновении с осажденными, пусть даже внутри крепости. Мое оружие — камнеметы, и осада едва ли затянется надолго.
Я ничего не понял: поспешно чехардуясь, защелкали арбалеты горцев, и Дормиодонт Неро быстро опустил личину; обгоняя меня, рванулся вперед какой-то катафракт, и только потом я увидел в стороне и очень близко вражеского всадника — совсем черный в контровом солнечном потоке, он мелькнул сквозь пыль, до смешного похожий в профиль на фигурку оловянного солдатика на лошади. Это был дозорный княжича Рогволода — настоящий дружинник: он понимал, что его спасение в скорости, и конь просто ускользнул от взгляда куда-то в пыль. Унося в спине с пяток арбалетных стрел и даже не покачнувшись в седле, разведчик противника исчез среди избушек пригорода — через миг, уже недостижимый, пролетел по мосту в крепость. Катафракты долго ругались и божились, что в злодея всажено никак не меньше десятка стрел… но я понимал, что это русский дружинник. Не жалкий разбойник, не ленивый лучник и не мужик-ополченец, оседающий после первого попадания. Там, в крепости, нас поджидают профессионалы. Я осознавал это и потому приказал немедленно выдвигать камнеметы на огневую позицию — прежде, чем враг решится на вылазку.
Хулиганисто прозвенел боевой рог Дормиодонта Неро, и мое маленькое войско приблизилось к замку. Отсюда я прекрасно видел, как забегали на стенах людишки — изнутри крепости сипло загудела труба, и кто-то нервно заколотил железом о железо. Я не прислушивался. Я смотрел, как мои боевые пауки не спеша выползли на гребень оборонительной насыпи, распялили железные лапы по глинозему и замерли, нехорошо покачивая ковшами катапульт. Грамотно залегли вокруг воины алыберского царя — набросали мешков да бочек: импровизированный редут тут же оброс ощеренными жальцами арбалетов. Царь Леванид спешился и, прогуливаясь меж осадных орудий, с улыбкой наблюдал угловатые фортификации противника… этот небольшой форт даже крепостью-то назвать нельзя: стены тонкие; башен, считай, нет… Кажется, теперь Леванид был в хорошем расположении духа: даже не слишком ругался на медлительных славян, лениво разбиравших на валуны горловину ближайшего колодца.
Снова заколотился набат в лагере осажденных — Дормиодонт Неро, предпочитавший вертеться на своей летучей лошадке неподалеку от начальства, внезапно привстал на стременах, вглядываясь поверх голов в направлении крепости. Народ встрепенулся: мне тоже показалось, что ворота дрогнули, готовые приоткрыться. Через секунду напряженный гул голосов в нашем стане осекся… и мгновенная тишина взорвалась короткими смешками катафрактов: ворота растворились и вражеское войско пошло на вылазку. Я улыбнулся, а Дормиодонт Неро уже хохотал, готовый свалиться с лошади: десяток толстых, неповоротливых крестьян в рваных рубахах, с длинными неуклюжими копьецами в работящих лапах… поистине страшное войско выслал мне навстречу княжич Рогволод!
Лицо Леванида просто вытянулось от недоумения: что же, так выглядят грозные славянские ратники? И этих людей мудрый персидский путешественник Мухаммад аль-Ауфи назвал сильнейшими воинами на земле, предрекая им власть над миром?! Ватага босоногих воителей вывалила за ворота и неширокой цепью двинулась к нам, вытягивая впереди себя что-то плохо заточенное… арбалетчики не могли стрелять, хотя враг давно был в зоне поражения. Они высовывались из-за своих укрытий, чтобы лучше разглядеть эту крестьянскую армию. А я подумал, что с таким отрядом можно, пожалуй, справиться и без помощи катапульт.
— Григорос и Павлос! Удар копьями с правого фланга вдоль цепи с прорывом фронта, — медленно, словно раздумывая, сказал я, повесив на конце фразы обрывок вопросительной интонации (князь Геурон словно советовался с подчиненными, как действовать в столь «сложном» положении). Я сказал, и сбоку от меня два долгих копья опустились параллельно земле. Тяжело попирая глину на разгоне, пара броненосных фарей выдвинулась за оборонительный рубеж. Ударило в лицо отсверками солнечного золота на доспехах. До противника оставалось меньше сотни метров, но это не важно: боевая лошадь разгоняется быстро…
— Дозволь мне с ними! — выкрикнул десятник Неро, и я едва успел ухватить его за тупой конец копья. Два катафракта — вполне достаточно, чтобы развеять эту сволочь. Двойной столб пыли, лучащийся изнутри сталью, накатил на край крестьянской шеренги и, ничуть не замедляясь, двинулся от одной заметавшейся фигурки к другой: Григорос и Павлос не нуждаются в подкреплении. Только… почему так дико завизжала лошадь? Не может быть…
С внезапной ловкостью крайний пехотинец бросился под брюхо греческой лошади, уходя от пронзительного удара копьем — и покатился, невредимый, прочь от жестоких копыт. А второй крестьянин уже взлетает сзади на круп, охватывая за плечи моего катафракта… Я не вижу, как Григорос выскальзывает из седла: сзади накатывает пыльный шлейф… Из бурого облака вылетает куда-то вверх лошадь — почему-то подгибает голову под себя и начинает медленно приземляться набок, пробивая брешь в живой стене славянских воинов… Их не узнать: откуда взялись в руках удобные боевые топоры? И — поздно, слишком поздно затрещали алыберские арбалеты.
