Маршал был человек беспечный и бесстрашный; к тому же, как все военные, он питал презрение к народу. Он взял полтораста человек и хотел пройти с ними через Луврский мост, но здесь его встретил Рошфор со своими пятьюдесятью новобранцами и с полуторатысячной толпой горожан. Пробиться не было никакой возможности.

Маршал даже и не пытался сделать это. Он направился вдоль набережной.

Но у Нового моста он наткнулся на Лувьера с горожанами. На этот раз маршал решился атаковать, но был встречен мушкетными выстрелами, а из окон на него и его спутников посыпался град камней.

Он отступил, оставив на месте трех человек, и направился к рынку, но здесь его встретил Планше с алебардистами. Алебарды угрожающе топорщились. Он решил, что без труда пробьется сквозь эту толпу горожан в серых плащах, но серые плащи держались стойко, и маршал вынужден был отступить на улицу Сент-Оноре, оставив на поле сражения еще четырех солдат, уложенных без лишнего шума холодным оружием.

Не посчастливилось маршалу и на улице Сент-Оноре; здесь ему преградили путь баррикады нищего с паперти св. Евстафия; их обороняли не только вооруженные мужчины, но даже женщины и дети. Фрике с пистолетом и шпагой, полученными им от Лувьера, собрал целую шайку таких же, как он, шалопаев, а те подняли невообразимый шум и гам.

Маршалу этот пункт показался слабо защищенным, и он решил здесь пробиться. Он велел двадцати солдатам спешиться и разобрать баррикаду, а сам с оставшимися кавалеристами решил обеспечить им защиту. Двадцать солдат двинулись сокрушать препятствие, но едва они приблизились, как изо всех щелей между наваленными бревнами и опрокинутыми повозками поднялась жестокая стрельба, а через несколько мгновений, услышав пальбу, появились с одной стороны — Планше с алебардистами, а с другой — Лувьер с горожанами…

Маршал де Ла Мельере попал между двух огней.

Он был храбр и решил умереть на месте. Началась схватка; раздались крики и стоны раненых. Солдаты, обладая опытом, стреляли более метко, но горожане, подавлявшие своей численностью, отвечали им ураганным огнем.

Люди падали вокруг маршала, как в битвах при Рокруа или при Лериде. Его адъютанту Фонтралю перебили руку, а сам маршал едва усидел на лошади, которая бесилась от боли, получив пулю в шею. Наконец в тот момент, когда и самый храбрый начинает дрожать и на лбу у него проступает холодный пот, толпа вдруг с криком: «Да здравствует коадъютор!» — расступилась, и появился Гонди. Он спокойно шел среди перестрелки, облаченный в рясу и плащ, раздавая благословения направо и налево с таким невозмутимым видом, словно выступал во главе церковной процессии.

Все опустились на колени.

Маршал, узнав его, поспешил к нему навстречу.

— Выведите меня отсюда, ради бога, — воскликнул он, — а то они разорвут в клочья и меня, и моих людей.

Кругом стоял такой шум, что, казалось, и грома небесного не услышать, но Гонди поднял руку, и все тотчас же затихло.

— Дети мои, — сказал коадъютор, обращаясь к толпе, — вы ошиблись относительно намерений маршала де Ла Мельере. Он берется, возвратившись в Лувр, просить у королевы от вашего имени освобождения нашего Бруселя. Не так ли, маршал? — добавил Гонди, обернувшись к маршалу.

— Черт возьми! — воскликнул тот. — Конечно, берусь. Я не думал отделаться так дешево.

— Он дает вам слово дворянина, — сказал Гонди.

Маршал поднял руку в знак обещания.

— Да здравствует коадъютор! — закричала толпа. Некоторые закричали даже: «Да здравствует маршал!» — но единодушное всего звучало: «Долой Мазарини!»

Толпа расступилась и открыла проход на улицу Сент-Оноре. Баррикада разомкнулась, и маршал с остатками своего отряда отступил, предшествуемый Фрике и его товарищами, из которых одни подражали барабанному бою, а другие — звукам труб.

Шествие было почти триумфальное. Но как только отряд прошел, баррикада снова сомкнулась. Маршал с ума сходил от бессильной ярости.

Тем временем Мазарини, как мы уже сказали, сидел у себя в кабинете и приводил в порядок свои дела. Он велел позвать д'Артаньяна, хотя мало надеялся, что тому удалось проникнуть во дворец, ибо он не был дежурным.

Но через десять минут лейтенант мушкетеров появился на пороге кабинета в сопровождении неизменного Портоса.

— Входите, входите, д'Артаньян! — воскликнул кардинал. — Очень рад вас видеть, так же как и вашего друга. Что происходит в этом проклятом Париже?

— Ничего хорошего, монсеньер, — отвечал д'Артаньян, качая головой. — Город охвачен восстанием. Когда мы с господином дю Валлоном только что переходили через улицу Монторгейль, то, несмотря на мой мундир, а может быть, именно из-за него, нас хотели заставить кричать: «Да здравствует Брусель!» — и еще кое-что… Сказать ли вам, монсеньер?

— Говорите, говорите.

— «Долой Мазарини!» Представьте себе, какая дерзость!

Мазарини улыбнулся, однако сильно побледнел.

— И вы закричали? — спросил он.

— О нет, — сказал д'Артаньян, — у меня совсем пропал голос, а у господина дю Валлона объявилась сильнейшая хрипота. Тогда, монсеньер…

— Что тогда? — спросил Мазарини.

— Взгляните только на мою шляпу и плащ.

Д'Артаньян указал на четыре дыры от пуль в плаще в две в шляпе. Что касается одежды Портоса, то у него весь бок был разорван ударом алебарды, а перо на шляпе было срезано пистолетной пулей.

— Diavolo! — воскликнул Мазарини, с наивным изумлением глядя на двух друзей. — Я бы закричал.

В эту минуту шум и гам послышались совсем близко.

Мазарини отер пот со лба и посмотрел вокруг. Ему очень хотелось подойти к окну, но он не решался.

— Посмотрите, д'Артаньян, что там происходит, — попросил он.

Д'Артаньян беспечно подошел к окну и взглянул наружу.

— Ого! — произнес он. — Что это значит? Маршал де Ла Мельере возвращается без шляпы. У Фонтраля рука на перевязи, несколько солдат ранено, лошади в крови. Однако… Что это делают караульные? Они прицеливаются и сейчас дадут залп!

— Им дан приказ стрелять в толпу, если она приблизится к Пале-Роялю.

— Если они выстрелят, все погибло! — воскликнул д'Артаньян.

— А решетки?

— Решетки! Они не продержатся и пяти минут. Их сорвут, изломают, исковеркают. Не стреляйте, черт возьми! — крикнул д'Артаньян, быстро распахивая окно.

Но было уже поздно: д'Артаньяна за шумом не услышали. Раздалось три-четыре мушкетных выстрела, и поднялась перестрелка. Слышно было, как пули щелкали о стены дворца. Одна просвистела мимо д'Артаньяна и разбила зеркало, у которого Портос в эту минуту любовался собой.

— О! О! — воскликнул кардинал. — Венецианское зеркало!

— Ах, монсеньер, — сказал на это д'Артаньян, спокойно закрывая окно, — не плачьте, пока еще не стоит, вот через час во всем дворце не останется, надо думать, ни одного зеркала, ни венецианского, ни парижского.

— Что же делать, как вы думаете?

— Да возвратить им Бруселя, раз они его требуют. На что он вам, в самом деле? Какой прок от парламентского советника?

— А вы как полагаете, господин дю Валлон? Что бы вы сделали?

— Я бы вернул Бруселя.

— Пойдемте, господа, я поговорю об этом с королевой.

В конце коридора он остановился.

— Я могу на вас рассчитывать, не правда ли, господа?

— Мы не меняем хозяев, — сказал д'Артаньян. — Мы у вас на службе: приказывайте, мы повинуемся.

— Подождите меня здесь, — сказал Мазарини и, обойдя кругом, вошел в гостиную через другую дверь.

Кабинет, куда вошли д'Артаньян и Портос, отделялся от гостиной королевы только портьерой, через которую можно было слышать то, что рядом говорилось, а щелка между двумя половинками портьеры, как ни была она узка, позволяла видеть все, что там происходило.

Королева стояла в гостиной, бледная от гнева; однако она так хорошо владела собой, что можно было подумать, будто она не испытывает никакого волнения. Позади нее стояли Коменж, Вилькье и Гито, а дальше — придворные, мужчины и дамы.