— Клянусь, — сказал он, глядя спокойно и прямо, хотя голос его дрожал еще от недавнего волнения, — клянусь, я не питаю больше ненависти к моим былым товарищам. Я сожалею, что бился с вами, Портос. Клянусь далее, что не только шпага моя никогда не направится на вашу грудь, но что даже в самой сокровенной глубине моего сердца не найдется впредь и следа неприязни к вам. Пойдемте, Атос.

Атос сделал движение, чтобы уйти.

— О нет, нет! Не уходите! — вскричал Д'Артаньян, увлекаемый одним из тех неудержимых порывов, в которых сказывалась его горячая кровь и природная прямота души. — Не уходите, потому что я тоже хочу произнести клятву. Клянусь, что я отдам последнюю каплю моей крови, последний живой лоскут моей плоти, чтобы сохранить уважение такого человека, как вы, Атос, и дружбу такого человека, как вы, Арамис.

И он бросился в объятия Атоса.

— Сын мой, — произнес Атос, прижимая его к сердцу.

— А я, — сказал Портос, — я не клянусь ни в чем, но я задыхаюсь от избытка чувств, черт возьми! Если бы мне пришлось сражаться против вас, мне кажется я скорее дал бы себя проткнуть насквозь, потому что я никогда никого не любил, кроме вас, в целом свете.

И честный Портос, заливаясь слезами, бросился в объятия Арамиса.

— Друзья мои, — сказал Атос, — вот на что я надеялся, вот чего я ждал от таких сердец, как ваши. Да, я уже сказал и повторяю еще раз: судьбы наши связаны нерушимо, хотя пути наши и разошлись. Я уважаю ваши взгляды, Д'Артаньян, я уважаю ваши убеждения, Портос. Хотя мы сражаемся за противоположные цели, — останемся друзьями! Министры, принцы, короли, словно поток, пронесутся и исчезнут, междоусобная война погаснет, как костер, но мы, останемся ли мы теми же? У меня есть предчувствие, что да.

— Да, — сказал Д'Артаньян, — будем всегда мушкетерами, и пусть нашим единственным знаменем будет знаменитая салфетка бастиона Сен-Жерве, на которой великий кардинал велел вышить три лилии.

— Да, — сказал Арамис, — сторонники ли мы кардинала или фрондеры, не все ли равно? Останемся навсегда друг другу добрыми секундантами на дуэлях, преданными друзьями в важных делах, веселыми товарищами в веселье.

— И всякий раз, — сказал Атос, — как нам случится встретиться в бою, при одном слове «Королевская площадь!» возьмем шпагу в левую руку и протянем друг другу правую, хотя бы это было среди кровавой резни.

— Вы говорите восхитительно! — сказал Портос.

— Вы величайший из людей и целой головой выше нас всех! — вскричал д'Артаньян.

Атос улыбнулся с несказанной радостью.

— Итак, решено, — сказал он. — Ну, господа, ваши руки. Христиане ли вы хоть сколько-нибудь?

— Черт побери! — воскликнул Д'Артаньян.

— Мы будем ими на этот раз, чтобы сохранить верность нашей клятве, — сказал Арамис.

— Ах, я готов поклясться кем угодно, хоть самим Магометом, — сказал Портос. — Черт меня подери, если я когда-нибудь был так счастлив, как сейчас.

И добрый Портос принялся вытирать все еще влажные глаза.

— Есть ли на ком-нибудь из вас крест? — спросил Атос.

Портос и д'Артаньян переглянулись и покачали головами, как люди, застигнутые врасплох.

Арамис улыбнулся и снял с шеи алмазный крестик на нитке жемчуга.

— Вот, — сказал он.

— Теперь, — продолжал Атос, — поклянемся на этом кресте, который несмотря на алмазы, все-таки крест, — поклянемся, что бы ни случилось, вечно сохранять дружбу. И пусть эта клятва свяжет не только нас, но и наших потомков. Согласны вы на такую клятву?

— Да, — ответили все в один голос.

— Ах, предатель! — шепнул д'Артаньян на ухо Арамису. — Вы заставили нас поклясться на кресте фрондерки!

Мы надеемся, что наши читатели не совсем забыли молодого путешественника, оставленного нами по дороге во Фландрию. Потеряв из виду своего покровителя, который, стоя перед старинной церковью, провожал его глазами, Рауль пришпорил лошадь, чтобы избавиться от грустных мыслей и скрыть от Оливена волнение, исказившее его лицо.

Все же одного часа быстрой езды оказалось достаточно, чтобы рассеять печаль, омрачавшую живое воображение молодого человека. Неведомое доселе наслаждение полной свободой, наслаждение, которое имеет свою прелесть даже для того, кто никогда не тяготился своей зависимостью, золотило для него небо и землю, в особенности же тот отдаленный горизонт жизни, который мы зовем своим будущим. Все же после нескольких попыток завязать разговор с Оливеном юноша почувствовал, что долгое время вести такую жизнь ему будет очень скучно. Разглядывая проездом разные города, он вспоминал ласковые, поучительные, глубокие беседы графа: теперь никто не сообщит ему об этих городах таких ценных сведений, какие получил бы он от Атоса, образованнейшего и занимательнейшего собеседника.

Еще одно воспоминание печалило Рауля. Подъезжая к городку Лувру, он увидел прятавшийся за стеною тополей маленький замок, который до того напомнил ему замок Лавальер, что он остановился и смотрел на него минут десять, затем, грустно вздохнув, поехал дальше, не ответив Оливену, почтительно осведомившемуся о причинах такого внимания к незнакомому дому.

Вид внешних предметов — таинственный проводник, который сообщается с тончайшими нитями нашей памяти и иногда, помимо пашей воли, пробуждает ее. Эти нити, подобно нити Ариадны, ведут нас по лабиринту мыслей, где мы иногда теряемся, гоняясь за тенями прошлого, именуемыми воспоминаниями. Так, вид этого замка отбросил Рауля на пятьдесят миль к западу и заставил его припомнить всю свою жизнь, от момента прощания с маленькой Луизой до того дня, когда он увидел ее впервые. Каждая группа дубков, каждый флюгер на черепичной крыше напоминал ему, что он не приближается, а, наоборот, с каждым шагом все больше и больше удаляется от друзей своего детства и, может быть, покинул их навсегда.

Наконец, не умея справиться со своей подавленностью и печалью, он спешился, велел Оливену отвести лошадей в небольшой трактир, видневшийся впереди при дороге на расстоянии мушкетного выстрела от них. Он сам остался подле красивой группы каштанов в цвету, вокруг которых жужжали рои пчел, и приказал Оливену прислать ему с трактирщиком бумагу и чернил на стол, точно нарочно здесь для этого поставленный.

Оливен покорно поехал дальше, и Рауль сел, облокотясь, за стол, устремив рассеянный взгляд на чудесный пейзаж, на зеленые поля и рощи и от времени до времени стряхивая с головы цвет каштана, падавший, точно снег. Рауль просидел так минут десять и уж совсем углубился в мечты, когда вдруг он заметил странную фигуру с багровым лицом, с салфеткой вместо передника и с другой салфеткой под мышкой, поспешно приближающуюся к нему с бумагой, пером и чернилами в руках.

— Ах, ах, — сказало это видение, — видно, у вас, дворян, у всех одни и те же мысли. Не больше четверти часа назад молодой господин на такой же красивой лошади и такого же барского вида, как вы, и, наверное, вашего возраста, остановился около этих деревьев, велел принести сюда стол и стул и пообедал здесь вместе с пожилым господином, должно быть своим воспитателем. Они съели целый паштет без остатка и выпили до дна бутылку старого маконского вина. Но, по счастью, у нас есть еще запасной паштет и такое же вино, так что, если вашей милости угодно приказать…

— Нет, друг мой, — сказал Рауль, улыбаясь, — в настоящий момент мне нужно лишь то, о чем я просил. Мне только хотелось бы, чтобы чернила были черные, а перо хорошее. В таком случае я готов заплатить за перо столько, сколько стоит вино, а за чернила — сколько стоит паштет.

— Тогда я отдам вино и паштет вашему слуге, — отвечал трактирщик, — а перо и чернила вы получите в придачу.

— Делайте, как хотите, — сказал Рауль, только еще начинавший знакомиться с этой особой породой людей, которые состояли раньше в содружестве с разбойниками большой дороги, а теперь, когда разбойники повывелись, с успехом их заменили.

Хозяин, успокоившись насчет платы, поставил на стол чернила, перо и бумагу. Перо случайно оказалось сносным, и Рауль принялся за письмо. Хозяин продолжал стоять перед ним, с невольным восхищением глядя на это очаровательное лицо, такое кроткое и вместе с тем строгое. Красота всегда была и будет великой силой.