— Он вам рассказывал? — спросил Волков.

— Про звонки? Да. Жаловался. Раньше ничего подобного не было. Дерганый какой-то стал. А Виктору это на руку. «Видите, — говорит, — что происходит? Без меня отцу уже не потянуть. Времена не те». А ведь сам, засранец, звонки эти и организовал… Молчи, Ира, молчи… — Евгений Борисыч вскинул руку. — Я еще детективу нашему главного не рассказал. Я все это знаю, потому что братец твой сам мне покаялся. Приполз пьяный на второй день после похорон и выложил. Оправдывался, сочувствия искал или уж не знаю чего. Только я его выставил. Был бы помоложе, с лестницы бы спустил.

Он ведь, подлец, целую интригу затеял. Развернутую, так сказать, во времени и пространстве, многоходовую. Сначала психологическая обработка отца. Потом какие-то подонки, его приятели, должны были имитировать похищение и якобы требовать денег. Отец, мол, ему позвонит (кому же еще?), и он его выкупит. Но, поскольку выкупит не на свои деньги (у него же нет такой суммы, он ее якобы занял), Аркадию после освобождения придется его в дело взять, чтобы тот долг отбил. А потом, само собой, и на покой удалится. А? Каково? И как только умудрился такой план выдумать? Того только не учел, говнюк, что у отца сердце больное… Ну что?

— Да уж… — вздохнул Гурский и потянулся к графину.

— Вот-вот, — кивнул Шацкий. — И всем налейте. Без водки такое не сглотнуть.

— Так выходит, — Волков выпил рюмку, взял бутерброд, но отложил его в сторону и достал сигареты, — выходит, что у парадной…

— Ну конечно, — подался вперед Шацкий. — Никакие это не бандиты! Ублюдки, разумеется, но не более, чем сам Виктор. Они просто должны были отвезти старика куда-то на квартиру, пристегнуть для пущей убедительности к батарее, или уж там я не знаю, к чему еще, заставить позвонить по телефону, а через пару дней выпустить. И все. И Виктор — в белом фраке. Из пешек в дамки.

— В ферзи, — машинально поправил Гурский.

— Да? Ну, вам виднее.

— Извините.

— Ничего.

— Ну хорошо, то есть ничего хорошего, конечно, но… — Петр прикурил сигарету. — А при чем здесь трубка? Дискета с каталогом? Записка эта — она не вам, что ли?

— Нет, — отрицательно покачал седой головой Шацкий. — Понятия не имею. Такого, как на этой дискете, я ни разу и в руках-то не держал. К сожалению…

— А что там было такое… бестолковое? — подняла голову Ирина.

— Ирочка, детка, ну зачем тебе жаргоном голову засорять? «Нетолковое» — это то, что толкнуть практически невозможно. Ни один нормальный человек это не купит. Это вещи, которые все знают. Про них изначально известно, что раз продаются, значит краденые. Кто купит «Последний день Помпеи»?

— Никто не купит, — согласился Гурский. — Она большая очень. Кому она нужна, дура такая…

— Вы сказали «практически», — прищурился от сигаретного дыма Волков. — А теоретически?

— Это важно?

— Возможно, да.

— Теоретически существуют, конечно, люди, которым наплевать, где, в каком музее, галерее или частном собрании находится интересующая их вещь. Они просто говорят: «Хочу». И платят. Им приносят. И все. Но я, слава Богу, не знаком ни с ними, ни с теми, кто, для них крадет. Я в такие игры не играю.

— А Аркадий Соломонович?

— Не знаю, — вновь покачал головой Евгений Борисыч, переведя взгляд с Петра на Ирину. — Правда, не знаю. Но думаю, что вряд ли… Ну что, господин частный сыщик? Можете закрывать дело.

Шацкий встал, подошел к Ирине и взял ее за руку.

— Прости, детка, если огорчил. Но ты| сама хотела все знать.

— Да нет, — Ирина тоже поднялась со стула. — Чего уж… Вы уходите?

— Если позволишь. Ты когда уезжаешь?

— Еще не решила. Я позвоню.

— Обязательно. Всего наилучшего, — повернулся он к Петру и Гурскому.

— До свидания. Всего доброго, — в один голос попрощались они, привстав.

Ирина проводила Шацкого, вернулась к столу, села и сдавила виски кончиками пальцев.

— Просто в голове не укладывается. Все это просто не укладывается в моей голове…

— Необходимо расширить сознание.

— Что?

— Извините, Ира, — смутился Гурский — я иногда бываю непростительно циничен.

— Да ладно уж. Собственно, к Виктору я никогда особенной любовью сестринской не пылала. Я знаю, это дурно, но что поделаешь. Но я и вообразить себе не могла… А про отца догадывалась. Не такая уж я «детка», как Евгений Борисыч считает. Знать не знала, но, конечно, догадывалась. Только не мое это дело, я и не вникала. Отцу видней. По-твоему, это плохо? — она взглянула на Петра.

— Что?

— Ну… видишь теперь, какая у нас семейка. Виктор — подлец. Отец с Шацким контрабандой занимались, а я их не осуждаю, заметь. Я, выходит, тоже дрянь, по— твоему? Шамиль с этим, который из банка, что-то там с кредитами химичили, так ты их, как клопов, размазал моментально. Может, я тебе теперь тоже противна? Так я тебе еще скажу — я тоже левые тиражи через таможню вывожу, и взятки даю постоянно, и от налогов уклоняюсь. Каждый крутится как может. И я ничем от других не отличаюсь. Я дрянь? Нет, ты скажи, я не обижусь.

— Дура ты, Ирина Аркадьевна, — Волков раздавил сигарету в пепельнице. — И слова твои дурацкие. И прекрати истерику. Сравнила… эту… с пальцем. Ты, отец твой вместе с Шацким, да и ребята эти на таможне — это одно. А Шамиль и те, кто с ним в упряжке, — другое.

— Жить можно по закону, а можно — по совести, — изрек в пространство Гурский.

— Да, — повысил голос Петр. — Да! Есть одни законы и другие. Эти — написали, потом переписали, а потом опять переправили. Человеки для человеков пишут. Сегодня одни, завтра другие. По этим законам — ты за одно и то же сегодня на параше, а завтра — в смокинге. И наоборот. Это… ладно. А вот другие, если кто нарушает… при мне… давил и давить буду без всякой пощады и сожаления. Это ясно?

— Ты чего, папа? — недоуменно взглянул на него Александр. — Бубен-то не напрягай. Охолонись маненько. Ты кому чего доказываешь?

— Да вот, некоторые не совсем допонимают.

— А я и говорю, — Адашев-Гурский подошел к холодильнику и, достав из него непочатую бутылку, демонстративно приподнял ее, держа за горлышко. — Необходимо расширить сознание. Чтобы вместить, тэс-скать, в него безграничное пространство бытия во всем его парадоксальном многообразии. Ничего излагаю, а? Господи, куда ж умище-то девать…

— Что это я, на самом-то деле… — Ирина подняла глаза на Волкова. — Прости, пожалуйста, это все нервы.

— Да ладно.

— Вот и я говорю… — Гурский наполнил рюмки.

— Итак, господа хорошие, — Адашев-Гурский откинулся на спинку стула, вытянул под столом длинные ноги и, затянувшись сигаретой, обратился к присутствующим. — Ирина, насколько я понимаю, выяснила обстоятельства гибели отца и вообще узнала много такого, чего ей лучше бы, наверное, и не знать никогда. Выходит, и ты, Петр, свою задачу выполнил. Тем более что и злодеев кой— каких попутно покрошил, это уж у нас как водится. Но они, придурки, сами виноваты — по одной земле с Волчарой ходят, а смерти своей лютой и неизбежной в глазах его в упор, нос к носу, не видят.Это ничего, что я стихами говорю? Нет? Хорошо. Так что — все?

— Пожалуй, — согласился Петр. — Черт с ней, с дискетой, какая теперь разница.

— Наверное… — неуверенно произнесла Ирина.

— Ага… — кивнул Гурский. — Понятно. Ну так вот что я вам скажу, господа, со всей категоричностью: «Жамэ!» Слово это иностранное, его не всякий знает, но смысл, надеюсь, судя по интонации, понятен. И дело не в том, что я за этой трубкой аж до Тихого океана добирался, и дважды в Амур чуть не провалился, и спал в носках. И что из этого всего для меня, по жизни, ненужнее, я уж и не знаю даже. А в том дело, что меня грохнуть пытались, припоминаете? Хорошо еще, что я выпимши был, пьяных Господь хранит, но факт этот, он что собою означает?

— Тот факт, что ты выпимши был?

— Нет, Петя, тот факт, что меня с поезда скинули.

— Ну…