— А вы-то? — пробурчал парень. — И вообще…

— Извини, дружок, просто друг у меня больной, понимаешь… ему питаться необходимо по определенной методе. Давай быстренько всю зелень сюда вываливай, а я пока лимоны выдавлю. Это выжималка?

— Да. Сколько лимонов?

— Ну, сколько у нас тут бульона… Штуки три, я думаю.

Поваренок всыпал в горшочек пюре из зелени, слил туда же оставшийся сок, перемешал и, накрыв крышкой, оставил настаиваться.

— А что с вашим другом?

— Да у него, видишь ли, от рождения отсутствует в организме такая фишка, которая влияет на метаболизм. И вот это ее отсутствие обуславливает его патологическую зависимость от определенных химических веществ, которые он употребляет в комплексе пищевого рациона. Перорально. То есть непосредственно через рот. Понятно?

— Опасная болезнь?

— Абсолютно смертельная. Чревата безумием. Но не заразная.

— Тут в горшочке вроде настоялось уже.

— Ага. А теперь мы весь этот сок лимонный — туда.

— Не многовато?

— В самый раз. И маслинок. Есть?

— Есть.

— Давай. Штук десять. Прямо туда. Гурский взял в руки графинчик с водкой, опять приподнял его на уровень глаз и задумчиво сказал:

— Знаешь, что самое главное в кулинарии и фармацевтике?

— Что?

— Соотношение пропорций. Принеси-ка, пожалуйста, еще граммов сто. Только очень быстро.

Паренек принес большую рюмку водки и подал Гурскому.

— Так, — похвалил Александр, — молодца. А теперь маслинку.

Поваренок подал маслинку.

— Ну вот… — Гурский выпил сто граммов и зажевал маслиной. — А теперь последний штрих — опа! — Он влил остававшуюся в графине водку в горшок.

— Вот теперь все как надо. Спасибо тебе, держи, — он дал парню пятьдесят рублей. — По кассе пусть нам пробьют как чанахи, я там в зале скажу.

— А как называется болезнь?

— Что? А… Да алкоголизм.

Гурский перелил содержимое горшочка в большую пиалу, аккуратно взял ее одной рукой за край и ободок донышка и понес в зал.

— А фартук-то?

— Пардон. Сними с меня, а? Вот тут развяжи, ага, спасибо. Водки у нас там сколько получилось, четыреста? Обозначь бутылку, пусть впишут в счет. Тебе сколько лет-то?

— Шестнадцать, а что?

— Да так. Бывай, станишник.

— Ну наконец-то… — Лазарский сидел за столом вдвоем с Волковым, и в глаза его было больно смотреть. — Саш, ну я не знаю… Мы же завтракать пришли.

— И что ты заказал?

— Ну, я не знаю, я вообще ничего не хочу, Петька вот салаты ест, а ты, я же не знаю, что… яйца всмятку? На самом деле?

— На вот, держи, только аккуратно, горячее.

— Спасибо, конечно, но как же…

— Ты давай это съешь — и в больничку.

— Саша, да я последние два месяца вообще ничего есть не могу. А вот это конкретно — не буду категорически.

— Не имеешь права, — поднял голову от морковного салата Волков. — Старший приказал.

— Да ну вас, — Лазарский осторожно взял в руки пиалу и сделал глоток. Посмотрел на Гурского, сделал еще несколько крупных глотков, подул на питье и недоверчиво спросил:

— Сань, а это чего?..

— Пей давай. А маслинки глотай с косточкой.

— С косточкой не буду.

— Не имеешь права. Старший приказал. — Петр отодвинул от себя салатную тарелку, достал пачку сигарет и закурил. — А где твои яйца-то?

— Да что ж вы все… — Гурский остановил проходящую мимо их столика официантку. — Девушка, где мои яйца?

— Молоденькая девчонка неожиданно вспыхнула.

— Они… Сейчас принесу.

— Сань. — Лазарский держал в одной руке пустую пиалу, а в другой последнюю маслинку. Щеки его порозовели, на лбу выступили бисеринки пота. — А как это делается? Я же живой опять! И не пьяный…

— В течение ближайших пяти лет это тебе не нужно.

— Да я же там на этом разбогатею!.

— Нельзя, Миша. Это старинный секрет семьи Адашевых. Или Гурских. Не помню, мне бабушка говорила. Но именно обладание этим средством и обусловило исключительную способность к выживанию нашего рода. Особенно в эпоху Петра Великого. Кстати о Петре, — Александр обернулся к Волкову, — наши планы?

— Да что планы. Поехали на Васильевский. Лишенца этого в клинику сдадим.

— Почему лишенца? — обиделся Лазарский.

— Ты паспорт наш сдал, когда уезжал?

— Сдал.

— Значит, лишен гражданства. Лишенец и есть.

— Логично, — согласился Михаил, откладывая в сторону пустую сигаретную пачку. — Дай-ка сигареточку, у тебя штанишки в клеточку.

— Держи, — Петр протянул ему открытую пачку. — А потом мне обратно сюда вернуться надо. Клиентка эта здесь рядом живет. Ну?

— Поехали. — Гурский поднялся из-за стола.

Все вместе они остановились у выхода из зала, чтобы расплатиться. Молоденькая официантка открыла свой блокнотик:

— Значит, так: салатики — два, кофе один, круассанчик, чанахи и бутылка водки. Это у нас… Да! — Она взглянула на Гурского. — А что же мне с вашими яйцами делать?

Он на секунду зажмурился, стиснул зубы, а потом посмотрел ей прямо в глаза и вкрадчиво спросил:

— Есть конкретные предложения?

Волков вынес из ресторана согнувшегося пополам Лазарского, загрузил его в машину и сел за руль. Гурский уселся рядом.

— О-ох! — выдохнул наконец Михаил. — Са… Саня… — задыхался он от смеха. — Ты бы видел, что с ней было…

— Да, Гурский, — сказал Петр, заводя автомобиль, — я же говорил, что ты чудовище. Ну, оговорилась девочка. Да и не оговорилась вовсе.

— Она про яйца спросила, я ей про яйца и ответил.

— С живыми людьми дело имеешь. И не все такие умные, но все равно живые. Она же ребенок еще.

— Вот и капитан мне этот про скрупулезность внушал, и чтобы не умничал.

— Попугай-то?

— В смысле?

— «Попугай» его зовут. Он слово какое-нибудь услышит, подцепит и мусолит потом неделю. Где надо и не надо. Я ему сказал сегодня, не надо, мол, умничать, бери бабки и отдавай человека. Зачем тебе компьютер, моего слова мало?

— Он, Петя, теперь «филигранностью» всех доставать будет. Как я понимаю это дело.

— Почему?

— Да так мне почему-то кажется.

Волковский джип вывернул на Саблинскую, сделал правый поворот на Пушкарскую, потом левый на Ленина (которая теперь Широкая) и выехал на Большой проспект Петроградской стороны, направляясь на Васильевский остров.

Мишка Лазарский отмечал про себя все эти названия знакомых с детства улиц, смотрел на старые дома и очень не хотел в клинику.

— Пацанчики, родненькие, — приговаривал он, — какие же вы хорошие. Не сдавайте меня в больничку, а? Ну давайте еще хоть один денек набулдыкаемся сегодня! Ну ведь как здорово-то, а? Что ж вы как гады последние? Меня на койку, а сами пойдете, жить будете в полной свободе от зависимости. А я?

— Миша, — на секунду обернулся Волков, не отрывая взгляда от скользкой дороги, — вспомни о маме. Мама ждет тебя трезвым. Сынок твой…

— …тянет к тебе за океаном розовые ручки, — подхватил Александр, — лепечет: «Дэди, нье нада дрынк йетот терибл уотка в йетот харибл Раша! Гоу ту ми трезвым! Мне нье нужет ё мани! Я вонт, чтобы от тебя не воняло перегаром! Ай лав ю!»

— Гурский, — сказал Волков, — и все-таки ты чудовище.

— Ребята, — Лазарский расплывался в улыбке, — как я вас люблю.

— Любишь — женись, — пожал плечами Петр.

— Устал — отдохни, — кивнул Гурский.

— Ага… — Мишка поправил шарф. — Умный — покажи свои бабки.

— Это грубо, — сказал Волков.

— И все равно я вас люблю.

— Любишь — женись…

«Понаезжают…» — пробурчал Волков, разворачивая машину возле частной лечебницы на Косой линии Васильевского острова.

Он включил печку, потому что стекла с правой стороны, где сидел Адашев— Гурский, сразу запотели.

— Что?

— Понаезжают, говорю, а потом… Ну не получается из русского человека счастливого американца. Проверено. Ихнее счастье под другие мозги приспособлено.

— Так Мишка же еврей.

— Наш, — назидательно поднял палец Петр. — Русский еврей. Чего, спрашивается, поперся?