Александр дернулся и проснулся.

Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.

«Чего девять? — спросонья подумал Гурский. — Девять чего?»

Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.

— Ну что, братан? — вошел в подсобку продавец Петр. — Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?

— Невнятно. А сейчас что… утро?

— Утро, утро. Что-то ты совсем…

— А сколько разница во времени… с Москвой?

— А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим — два часа, только в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?

— Помню. Альберт, — Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.

— У тебя вообще-то поезд скоро.

— Да-да, я помню.

— Завтракать будешь?

— Мне бы яду.

— А это запросто, — Петр поставил на стол недопитую бутылку. — И рыба вон осталась. Ты как?

— Даже и не знаю.

— Давай, хуже не будет, — он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.

— Опохрабримся?

— Очень бы хотелось.

Они чокнулись, выпили и закусили.

— Слушай, — Гурский полез в карман за деньгами. — Давай раскинем, сколько там с меня?

— Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?

— Нет.

— Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги — извини… Ты сам-то появишься?

— Возможно.

— Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?

— Даже и не знаю.

— Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь — очень даже пригодится.

— Вот сюда бы дозаправить, — Гурский вынул из кармана флягу. — Только не паленого.

— Опять обижаешь. Конины?

— Давай.

Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.

Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.

— Давай-давай, пробей.

— Как хочешь… — Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: — Ну чего? Залетай, если что.

— Непременно.

Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.

«Все, — твердил он про себя. — Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк — стратегический запас».

Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, — возмутился он, — а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».

Он подошел к кассе.

— Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…

— Я вам ничего не продавала.

— Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…

— Что вы хотите?

— Я? СВ, разумеется.

— Нет СВ.

— А что есть?

— Купе.

— Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.

— Как это целиком?

— Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •

— Минуточку, — кассир уткнулась в компьютер. — Нет, — наконец сказала она. — Не получается.

— Как это?

— Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…

— Не хочу.

— А чего вы от меня хотите-то?

— Ехать хочу по-человечески.

— Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,

— Хорошо. Давайте.

— Чего давать-то вам?

— Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.

— Какой билет-то вам, купейный?

— Купейный.

— Минуточку…

Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.

Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.

Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.

Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.

А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.

В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.

— Ну вот! — радостно сказал он. — А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!

— Добрый день, — Гурский попытался было вежливо привстать.

— Да сиди, сиди… — мужчина вошел в купе и обернулся. — Давай, мать, заходи. Сумки давай.

Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.

— Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.

— Вот ведь, видал? — кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. — Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.

— У вас большие, — сказал Гурский, — давайте вот сюда, — он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.

— Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…

В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.

«Или коньяк разливной, — безысходно предположил Гурский, — или…»

Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.

— Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!

— Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.

— Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?

— Ох… — вздохнул Александр.

— Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.

— Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…

— Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.