Он похлопал ее по руке, прощая.

– Дорогая моя Мэгги, ты единственное мое сокровище. Я сказал это твоей матери, когда она умирала. “Она – мое единственное сокровище, Кэролайн, – сказал я, – предмет моих забот. Увы! Я не могу обеспечить ей всего, что было у тебя в детстве: красивого и богатого дома, охоты и верховых прогулок, но можешь быть уверена, я посвящу ей всю свою жизнь”. Она знала, что я говорю правду. И умерла спокойной.

Мэгги сжала и отпустила его руку.

– Я знаю, дорогой.

– Нам ведь неплохо было вместе, правда? – спросил он с жаром. – Правда, Мэгги? Помнишь, как мы ходили в Зоосад и в музей мадам Тюссо, как ездили в Рамсгейт, и в первое лето встретили там негров, и я заговорил с одним, и мы пригласили его выпить чаю, а он пел нам свои песни...

– Ну конечно, дорогой! Конечно, помню, – воскликнула леди Ормсби, и лицо ее посветлело, она выглядела в эту минуту почти как девочка-Мэгги. – Я помню и песни, которые он пел. Одна “Хай-тиддли-хай-тай”, а другая “Я спросила Джонни Джонса и теперь я знаю...”, а еще...

– Да-да, – припомнил и мистер Фондеверил. – Возможно, там были несколько рискованные моменты...

– Дорогой, песни нравились мне ужасно, но я не понимала в них ни слова. Мы с тобою жили чудесно.

– Ну так что же с Бобом?

Леди Ормсби поколебалась, потом произнесла:

– В сущности, ничего. Только, – она повернула голову к другому залу, – та пара...

– Ну, не хочешь же ты сказать...

– Я ничего не хочу сказать. Только я немного беспокоюсь. Она так прелестна и так... невинна.

– Но... – начал мистер Фондеверил с уверенностью в голосе, но тут же спохватился и смущенно закашлялся. Он чуть было не сказал: “Но ведь женщины Боба всегда... профессионалки... Никто из них в него не влюбляется”. Но вовремя вспомнил, что не подозревает о похождениях зятя.

Она угадала его мысли, как угадывала всегда.

– Дело не в этом, – сказала леди Ормсби. – Просто, если они и дальше будут появляться вместе, начнутся разговоры... Его репутация... Жаль... Она так мила... А люди бывают жестоки.

– А они... действительно появляются вместе?

– Они ведь только что познакомились. Она была у меня на ленче, и Боб некоторое время провел с нами... Я и не знала, что он собирается в это время быть дома. Он говорил мне, что с тех пор виделся с нею.

– Ну, если он сам сказал тебе... – заметил мистер Фондеверил, стараясь разуверить себя.

Она покачала головой.

– Видишь ли, я знаю Боба. Я видела, как он смотрит на нее. Я не думаю, что он... – она поколебалась, но закончила: – Видишь ли, до сих пор он держался подальше от моих приятельниц. Кроме того, она совершенно другая и слишком влюблена в своего мужа, чтобы думать о ком-нибудь еще. Но она так хороша собой... Бедняга Боб! Всегда вообразит неизвестно что, а потом за все расплачивается. Как это, в сущности, печально.

Мистер Фондеверил собирался возмутиться тем, как спокойно его маленькая Мэгги мирится с неверностью мужа, но понял, что это не совсем сообразуется с его полной неосведомленностью. Поэтому он сказал:

– Мне кажется, здесь не о чем беспокоиться. Ты только что видела их. Это самая счастливая пара в Англии.

– Да, но я знаю Боба. Начнутся сплетни. И этим милым бедным Уэллардам придется плохо.

Значит, она еще не все сказала. Хорошо, он сейчас подведет итог.

– Одним словом, ты считаешь, что он захочет бывать с нею на людях, а в таком случае начнутся сплетни. Но почему бы тебе тогда не поговорить с ним по-дружески? Или с ней? Или даже с Уэллардом?

Леди Ормсби взглянула на отца с любящей улыбкой. Мысль о том, чтобы предупредить едва знакомую женщину, что появление в обществе Боба повредит ее репутации, была довольно забавной.

– Спасибо тебе, дорогой, – сказала Мэгги. – А что ты собирался рассказать мне?

И мистер Фондеверил рассказал ей. А случайные посетители ресторана переговаривались между собой: “Кто это? Я наверняка встречал его раньше”. Тем временем Уэлларды, еще раз заглянув в меню, выпили кофе и поспешили в “Риальто”.

Но еще неизвестно, попадут ли они туда. Хотя границы уэллардовского Лондона расширялись с каждым днем, освоить географию лондонских кинематографов им никак не удавалось. Реджинальд довольно давно пытался освоить ее, но пока что безуспешно. Когда он уверенно говорил себе: “Это “Тадж Махал”, перед ними возникал сияющий яркими огнями “Лувр”. Нет, дорогой, это “Баргелло”. Или “Лувр”... а может быть, “Риальто”? И хотя, выходя из ресторана, они собирались именно в “Риальто”, на фильм, который все так хвалили, они оказались, скорее всего, в “Пирамиде Хеопса” и остаток вечера провели там.

В обществе двухмерных мужей и жен. Что удивляет вас больше, спрашивал Реджинальд у Корал Белл, что столько браков удачных или что столько неудачных? Удивительно, без сомнения, что столько удачных. Перестанем ли мы когда-нибудь осквернять наш домашний очаг? Если писатель пишет о семейной жизни в серьезном тоне, у него существует лишь одна возможность: брак должен оказаться трагической ошибкой, отвратительной и мерзкой; тело, разум и дух – чем-то в высшей степени вульгарным. Если же писатель семейную жизнь изображает юмористически, у него только один путь: брак должен оказаться ошибкой комической; но тоже отвратительной, мерзкой и вульгарной. Трагедия, комедия? Человек теряет веру, честь, любимую женщину или, скажем, теряет шляпу; он тут же становится темою комедии или трагедии, но только в том случае, если принято считать, что вера, честь и любимые существуют на свете и что не каждый день человек теряет шляпу.

Да, размышляет Реджинальд, и на экране можно было бы время от времени показывать, что брак бывает и счастливым, что в нем есть красота, к которой нужно стремиться, если даже многие не подозревают об этом.

Перед ними молодая пара. Может быть, они два года, держась за руки, каждую неделю смотрят фильмы, посмотрели уже сотню таких фильмов, и вот теперь они женятся! Как все будет для них легко! Какими знакомыми, какими неизбежными покажутся невзгоды семейной жизни!

А если дети этой убогой пары не прославят имя своих родителей, родители, конечно, обвинят другие, легкомысленные фильмы в растлении юных душ...

Нет ничего нравственного или безнравственного, думает Реджинальд, есть только прекрасное или безобразное. Безобразное – вот то единственное, что должно подлежать цензуре...

Из-под кровати осторожно высовывается голова мужа. Его челюсти мерно движутся, жуя резинку. На лице его ужас, и, по мере того как камера удаляется, причина его страха и беспокойства становится все понятнее – это решительного вида маленькая женщина со скалкой в руках, сидящая под дверью в ожидании возвращения мужа. Голова мужа высовывается и прячется вновь, как у испуганной черепахи, а жена, похожая на сбитого с толку ястреба, дожидается жертвы, не подозревая, что та прячется под кроватью. Четыре тысячи глаз перемещаются от мужа к жене, туда и сюда, туда и сюда, чтобы не пропустить ничего в этом нагромождении недоразумений. Жена ждет мужа; муж давно здесь. Жена полна решимости ждать всю ночь. Муж под кроватью обречен всю ночь провести там...

Сцена в спальне. К счастью, не из тех, что развращает нравы. Чистое, здоровое развлечение...

Сильвия хохочет. (Как удивительно бесчувственны женщины!)

Реджинальд хохочет. (Отвратительно, безобразно, но тем не менее ужасно смешно!)

Несомненно, Сильвия, как принято выражаться, жила собственной жизнью. Она не была больше Сильвией из Вестауэйза, которую (то есть их обоих) приглашали на ленч, или чаепитие, или обед, на партию в теннис или в крикет; она не была больше просто половиной супружеской пары Уэллардов. Обращенное к ней “вы” означало теперь только Сильвию Уэллард, эту прелестную Сильвию Уэллард в единственном, а не множественном числе. В деревне “вы” значит “вы”, а в Лондоне “вы” часто употребляют вместо “ты”. Сколько мужей, не понимая этого, приводят с собой никому не нужных жен, сколько жен тащат неприглашенных мужей!