– Подвиньтесь. Черт побери, подвиньте же свой зад, сударь.

Тоби неохотно подчинился. Теперь они сидели рядом. Шум создавала падающая вода. Она оглушала. Тобиас покрепче прижал к себе свой портфель.

– Господи, неужели это Седьмой вал?

– Держитесь, приятель!

Это не был Седьмой вал, это близился порог плотины, и им грозила явная опасность. И тут каторжник Мэггс повел себя так, что, по воспоминаниям Тобиаса, тронул его сердце: он обхватил своей сильной рукой узкие плечи писателя и крепко прижал его к себе.

Плоскодонка словно взлетела в воздух.

– Господи, спаси нас! – закричал Мэггс.

Крик такого человека, как Мэггс, означал для Тобиаса, что им пришел конец. Он тоже крикнул:

– Господи, спаси нас!

Падение, казалось, было с трехфутовой высоты, и когда маленькая плоскодонка упала носом в бурлящую воду, та покрыла ее всю.

– Плывите! – успел крикнуть Тобиас.

Но Мэггс крепко держал его до тех пор, пока лодка не всплыла. Хотя и залитая водой, она все же на три дюйма возвышалась над поверхностью.

– Мы тонем.

– Черпайте воду! Дайте-ка мне это! – Джек Мэггс ухватил за желтый портфель Тобиаса. – Это все, что у нас есть, чтобы вычерпать воду.

Река была неспокойной, течение быстрое, и тупой нос плоскодонки все время черпал воду. Тобиас, открыв свой красивый портфель, вынул из него промокшую насквозь записную книжку, а затем, выбросив в реку перо и пузырек с чернилами, протянул портфель Мэггсу.

– Вы хотите, чтобы я черпал воду? – Тобиас испугался, увидев нарастающий гнев в глазах Мэггса. – Я не ваш, черт побери, слуга, приятель…

Тобиас умолк и, сунув мокрую записную книжку в карман, принялся вычерпывать воду из лодки.

Они плыли по течению: Мэггс с шестом в руке стоял на страже, отталкивая лодку от мелей и берегов, а Тобиас губил свой дорогой портфель, черпая им речную воду.

Туман лежал низко, но вскоре по запахам они могли определить, что миновали болотистые луга, и теперь река течет мимо полей. Тобиас – благодаря упорному труду которого вода в лодке доходила теперь всего лишь до щиколоток – опустил уставшие руки в ласковую, как шелк, холодную воду.

Мэггс положил шест и с удовлетворением заметил, что плоскодонка плывет по течению, не отклоняясь. Проследив еще какое-то время ее поведение и убедившись, что пока лодка сама находит свой путь, Мэггс вынул из кармана плаща миниатюру, которая стоила жизни «Ловцу воров». Этот предмет с запекшейся на нем кровью он положил на скамью, а затем, осторожно сняв свое громоздкое пальто, вывернул испачканную кровью подкладку кармана и, вырезав ее ножом, бросил в воды Северна, как нечто уже негодное. Потом он тщательно вымыл рамку портрета и смыл кровь с миниатюры. Спустя какое-то время лодку прибило близко к берегу, и беглецы вдруг увидели стоявшую на берегу девушку, которая вместе с матерью ловила угрей. Заметив, что они обе вглядываются сквозь туман в тихо плывущую плоскодонку, Тобиас не удержался и, приветственно подняв руку, крикнул:

– Добрый вечер!

Девушка в ответ помахала ему рукой, но мать что-то сказала ей, и та быстро опустила руку.

Снова беглецы остались одни в тумане. Мэггс еще раз окунул в воду свой драгоценный портрет и протянул его Тобиасу.

– Будь это мой кошелек, – вдруг сказал он, – что ж, бери его, так и быть, но только не портрет моего сына.

Рамка портрета была мокрой и скользкой, писателю трудно было не вспомнить кровь, которую только что смыли с нее. Начинало темнеть, Тобиасу пришлось совсем близко держать перед собой портрет, и тут он неожиданно заметил то, чего не разглядел в гостинице на Бул-лейн. Но уже тогда молодой человек кого-то ему напомнил, теперь же, всмотревшись, Тобиас понял: это король Георг Четвертый в одежде простолюдина. Не хватало только Ордена Подвязки. На короле был простой синий фрак, а не, как обычно, форма принца Уэльского, командующего Легкой кавалерией. Маленькая миниатюра была скопирована с портрета кисти художника Ричарда Косуэя, который Тобиас видел в прошлом году в Королевской Академии.

– Если бы он украл у меня золотые часы, он не пострадал бы так сильно, – продолжал Мэггс. Он взял шест и с силой опустил его в воду. – Но этот человек совершил глупость, решив украсть у меня сына.

Плоскодонка ускорила ход, и Мэггс, ритмично нагибаясь, стал работать шестом, почти не напрягая своего сильного тела.

– Вы давно не видели своего сына? – осторожно просил Тобиас.

– Что ответить на ваш вопрос? – промолвил Мэггс и, вскинув подбородок, помедлил какое-то мгновение, глядя на Тобиаса. – Он мне не сын в том смысле, что я спал в одной постели с его матерью, но во всем остальном он мой сын.

Маленькая лодка задрейфовала около довольно резкого поворота к одинокому коттеджу, и какое-то время Мэггс был занят тем, как вернуть ее в русло, поэтому он не подхватил начатый Тобиасом разговор, а тот, хотя и сгорал от любопытства, разумно молчал. Во всяком случае, он посчитал, что будет великодушнее оставить обнаруженный обман нераскрытым.

– Было это пополудни в один из дождливых дней, когда над болотами дул пронизывающий холодный ветер, а у нашего дилижанса одна из лошадей потеряла подкову.

Вот тогда-то я и встретил Генри. Он сидел в кузнице у горна, выискивая себе местечко, где мог бы немного согреться и спрятаться от дождя. Когда наш дилижанс подъехал, мы увидели его. Ему было всего лишь четыре года.

Совсем стемнело, хотя Тобиас все еще мог разглядеть очертания невысоких вязов. Если кто-то есть на берегу и интересуется беглецами, то им с Мэггсом лучше быть поосторожнее и не попадаться на глаза.

– Это был обычный дилижанс с обычными пассажирами внутри, а снаружи он вез двух негодяев, закованных в цепи. Одним из этих бедолаг был сумасшедший фальшивомонетчик из Хулла, который все время зубами грыз себе руки. Другим негодяем был я. Меня и сумасшедшего, когда мы выходили из дилижанса, по очереди стерегли два солдата. Все свои деньги они тратили на пиво и поэтому не кормили ни нас, ни себя.

У моего Генри была в руках свиная ножка. Вот почему я обратил на него внимание. Как же мне хотелось отведать этой ножки, Тоби! Так же сильно, как тебе хочется повидать твою Лиззи. Я смотрел на мальчишку, видимо, с яростью и жадностью в глазах. Что же он сделал? Сначала он убежал. Но потом вернулся, его маленькая головка появилась где-то среди багажа на дилижансе, в руках у него было то, что я, возможно, сам отнял бы у него. Увидев, что цепи не позволят мне есть без его помощи, он держал свиную ножку так, чтобы я смог обглодать ее всю.

– Как великодушно, – промолвил Тоби.

– Я разделяю ваше мнение, – согласился каторжник, – и какая смелость! Пока он кормил меня, бедняга сумасшедший из Хулла так стонал и скрежетал зубами, что напугал солдат. Генри смотрел на него с опаской, но продолжал кормить меня.

Когда я наелся, то спросил малыша, где его отец, чтобы похвалить его за такого сына. Тогда Генри указал мне на маленькое кладбище при церквушке через дорогу и сказал, что его Ма и Па находятся там.

– Они умерли?

– Да.

– О Господи, – вздохнул Тоби. – Бедный мальчуган.

– «Я сиротка, сэр, – сказал он мне. Так и сказал – сиротка. – А завтра я должен покинуть Гаррисмит с другими сиротками и отправиться в другой дом для сироток».

Я был тогда морально раздавлен, Тоби. За месяц до этого мой брат Том предал меня. Я видел, как приговорили к повешению мою возлюбленную, подружку моего детства. Я слышал ее плач и видел, как она сопротивлялась, когда тюремщики уводили ее. Меня тоже приговорили к изгнанию из моей любимой родины, Англии, но не на год или два, как обычно в таких случаях, а до второго пришествия. Я горько сожалел о постигшей меня участи.

И тут я увидел этого малыша, который только начинал свою жизнь, доброго и отзывчивого, еще сохранившего все хорошее, что Бог ему дал. Я подумал, что и я мог быть таким, если бы из меня не сделали ублюдка. Все это очень запомнилось мне, Тоби, и произвело на меня сильное впечатление. Когда я закончил свою трапезу, то дал торжественное обещание мальчугану. Я помню точно, что я ему сказал. Я говорил громко и обещал всем, кто хотел меня слышать, что когда вернусь с каторги, то заберу его из приюта, что я совью для него кокон из золота и драгоценных камней, совью и гнездо, да такое прочное, что никто не сможет причинить ему зла за его доброту. Я облачу его в тогу ученого, научу его читать и писать не только по-английски – он будет знать греческий и латынь. Моя речь была такой длинной, что даже сумасшедший перестал метаться и грызть себя, а сидел, как застывший, подле меня.