В этот день я оставался во дворце у принца Мью Тала и провел много времени в его обществе, который находил удовольствие расспрашивать меня об обычаях, политике, культуре, географии Земли, причем со многим из перечисленного, заметил я с удивлением, он был хорошо знаком. Он объяснил это изумительным развитием барсумских астрономических приборов, радиофотографии и радиосвязи; последняя была доведена до такого совершенства, что многие барсумские ученые добивались успеха в изучении нескольких земных языков, особенно урду, английского, русского и немного китайского. Несомненно, эти языки первыми привлекли их внимание, потому что на них разговаривало множество людей на огромных пространствах мира и велись массовые радиопередачи по всему земному шару.
Мью Тал принимал меня в маленькой аудитории своего дворца, в которой было что-то от потайных комнат на Земле. Она имела, надо сказать, вместимость около двухсот персон и была построена как большая камера-обскура: публика сидит внутри инструмента спинами к линзе, а перед ней, заполняя широкий конец комнаты — огромное матовое стекло, на которое отбрасывается наблюдаемое изображение.
Мью Тал облокотился на стол, где была расстелена карта звездного неба. Его свободная рука с указкой витала над картой. Этой указкой он двигал, пока не остановился на том месте, где была Земля, затем в комнате выключил свет. Немедленно на матовой стеклянной пластинке показался вид, как будто с аэроплана, летящего на высоте тысячи футов. Это было какое-то странное место — заброшенная и опустошенная страна. Я видел раздробленные пни, аккуратное расположение которых внушало мысль о том, что некогда на этом месте рос фруктовый сад, цветущий и приносящий плоды. Здесь сейчас были огромные дыры в земле. Все вдоль и поперек в паутине колючей проволоки. Я спросил Мью Тала, как стало возможным передать изображение с другой планеты. Он зажег маленькую радиевую лампочку, стоящую между нами, и я увидел шар — глобус Земли — и короткую указку — палочку, зафиксированную на нем.
— Сторона этого глобуса, которая перед тобой, представляет обращенное к нам полушарие Земли, — объяснил Мью Тал. — Заметь, что шар медленно вращается. Коснись вот этой указкой глобуса в точке, которую хочешь увидеть — и ты все увидишь!
Я двигал указку очень осторожно, и картина понемногу менялась. В поле зрения я увидел несколько людей, бредущих через руины. Это не были солдаты. Несколько позже я наткнулся на окопы и блиндажи — здесь тоже не было солдат. Кое-где в деревнях были солдаты — французы, но в окопах их нигде не было. Не было и немецких солдат, не было битв. Значит, война кончилась! Я перевел указку к реке Рейн и пересек ее. В Германии были солдаты — французские, английские и американские. Они победили в войне! Я был счастлив, но все это казалось таким далеким, таким нереальным, как будто никогда люди не сражались. Все это было похоже на иллюстрации к роману, прочитанному давным-давно.
— Ты, кажется, очень интересуешься этой страной, — разодранной войной, — заметил Мью Тал.
— Да, — сказал я ему. — Я сражался в этой войне. Возможно был убит. Не знаю.
— И вы победили?
— Да, мои сограждане победили, — ответил я. — Мы боролись за великие принципы, за мир и счастье во всем мире. Надеюсь, боролись не напрасно!
— Если ты имеешь в виду надежду, что вы сражались и победили, и что настанет теперь вечный мир, то такая надежда тщетна. Война никогда не приведет к миру — лишь к более страшным войнам. Война — естественное состояние природы: безумие бороться против нее. Мир должен быть признан лишь как время для подготовки к главному делу человеческого существования. Не будь постоянной непримиримости одной формы жизни к другой и даже внутри одной формы, планеты так переполняются жизнью, что она сама задушит себя. Мы на Барсуме считаем, что долгие периоды мира приносят бедствия и странные болезни, убивающие больше людей, чем может быть убито на войне, причем много более ужасным и мучительным путем. Это — не наслаждение, не награда какого-либо рода — умереть в постели от отвратительной болезни. Мы все должны умереть. Так давайте выйдем и умрем в великой и волнующей забаве и освободим место для миллионов, следующих за нами. Мы очищаем Барсум. Мы не можем без войн!!!
Мью Тал многое рассказал мне в тот день о своеобразной философии барсумиан. Они верили, что не может быть хорошего дела, совершенного без эгоистических мотивов. У них не было бога и религии. Они, как и все образованные марсиане, верили, что человек произошел от Дерева Жизни, но, в отличие от большинства обитателей планеты, не верили, что Дерево Жизни создал всемогущий. Они утверждали, что только неудача есть грех, успех, как бы ни был он достигнут, всегда достоин похвалы. Однако, как это ни парадоксально, они никогда не нарушали данного ими слова. Мью Тал объяснил, что они иногда преодолевают результаты этой деградирующей слабости, этого сентиментального вздора, но редко.
По мере того, как я все лучше и лучше узнавал, особенно Гор Хаджуса, я начинал сознавать, что многое из их подчеркнутого презрения к тонким чувствам было показным. Верно, что воспитание в течение долгих поколений должно было атрофировать в некоторой степени эти особенности сердца и души, которые благороднейшие среди нас так высоко почитают, верно, что узы дружбы слабы, что кровное родство не пробуждает высоких чувств ответственности или любви между родителями и детьми. Несмотря на это, Гор Хаджус был преимущественно человеком чувств, хотя, несомненно, мог пронзить сердце того, кто отважился бы обвинить его в этом, и таким действием он сразу же доказал бы истинность обвинения. Его гордость за свою репутацию, как честного и верного человека, выдавала в нем человека сердца так же точно, как его попытка поддержать репутацию бессердечного человека выдавала в нем человека чувств. Во всем этом он был типичным представителем тунолианской верхушки. Они отрицали божество, но поклонялись фетишу науки, которой они позволили овладеть ими так же пагубно, как религиозным фанатикам — воображаемые боги. Итак, со всем своим хваленым знанием они были разумными только потому, что были лишены душевного равновесия.
Когда день стал подходить к концу, я стал все более беспокоиться об отправлении. Далеко к востоку за необитаемыми пространствами топей лежал Фандал, а в Фандале — прекрасное тело девушки, которую я любил и которой поклялся вернуть принадлежащее ей по праву тело.
Кончилась вечерняя трапеза, и сам Мью Тал проводил нас в ангар одной из башен дворца. Здесь мастеровые подготовили для нас флайер, убрав за день все знаки его настоящей принадлежности, даже слегка изменив его линии, так, чтобы в случае нашего пленения имя Мью Тала никоим образом не могло быть связано с экспедицией. Была погружена провизия, включая множество сырого мяса для Хован Дью; Когда последняя луна исчезла за горизонтом и наступила темнота, скользнула в сторону панель башни против носа флайера. Мью Тал пожелал нам удачи, и корабль бесшумно выскользнул в ночь. Флайер, как и многие его типа, был без кубрика или рубки; низкие металлические перила увенчивали его планшир, на палубе были расставлены тяжелые рамы — за них экипаж должен был держаться или прикрепляться к ним посредством специальных крючков на доспехах. Низкие щиты с уклонами назад давали некоторую защиту от ветра. Мотор и приборы управления были вынесены наружу, так как пространство под палубой было занято баллонами, обеспечивающими плавучесть. В этом типе флайера все принесено в жертву скорости, и потому на борту нет комфорта. При полете на высоких скоростях каждый член экипажа лежит ничком на палубе на отведенном ему месте для поддержания необходимого порядка и крепко цепляется за свою драгоценную жизнь. Этот тунолианский аппарат не был самым быстроходным на Барсуме. Как мне говорили, он во многом уступал кораблям таких наций, как Гелиум или Птарс, в течение столетий посвятивших себя совершенствованию флота. Но он был достаточно хорош для нашей цели, при выполнении которой мы не должны были столкнуться с судами более высокого класса. Но для меня он был все же слишком быстр. В сравнении с медленно плывущим "Воссаром" он, казалось, мчался как стрела, выпущенная из лука.
