Документы французского художника, добытые цыганским бароном и легенда, «полковником», который по совместительству являлся моим «отцом» Питером Сомерсетом, были одобрены. Сначала я хотел «свинтить» и от полковника и вообще ото всех, а потом подумал, что в Париже мне жить совсем не хочется и я бы с удовольствием перебрался жить в Союз, но по документам и с гражданством Франции, например, пока. Потом можно и Советское гражданство попросить. А вот дадут ли, это — вопрос и зависит он от конторы.

Радиотехникой в открытую я заниматься не хотел, полагая, что уже сделал столько, что и британцам и советским учёным и технарям разбираться и пахать, и пахать ещё долго придётся. А просто перебираться в Союз под «свою» фамилию Семёнов, не хотелось по причине того, что деньгти от патентов, и, частично, от производственной деятельности переводятся по нескольким благотворительным фондам. В частности в фонд поддержки художников и музыкантов, распорядителем которого является Пьер Делаваль, то есть — я, пока я жив, а когда сгину, то следующему управляющему по моему завещанию. Даже если меня вычислит Британская контрразведка, то я не убежал к русским, а наоборот. Скажу, что спрятался от них, так как испугался, что меня похитят. Угрозы, дескать, имели место.

Так вот, отдохнув душой и телом, тело познакомилось с двумя юными особами двадцати двух и двадцати трёх лет, оказавшимися американскими спортсменками-пловчихами, я засобирался «домой» в Париж, о чём сказал на ужине «подружкам». Девушки, немного пошептавшись, заявили, что тоже хотели поехать в Париж, а то, что я на машине, так это очень даже здорово.

Посмотрев с улыбкой на плечистых симпатичных девчонок с крепкими руками и вспомнив чему они меня «научили», скромного французского художника, я улыбнулся ещё шире и сказал «нет».

— Мне нужно заехать по дороге к богатой тётушке, а она мечтает оженить меня на дочери своей подруги, обещая, в этом случае, написать на меня завещание. Жениться я не собираюсь, но рвать с тётушкой отношения мне не хочется. Вдруг, всё-таки, что-нибудь от наследства и обломится.

Девчонки приуныли. Они неплохо попировали за мой счёт, правда с лихвой отрабатывая ночами, и рассчитывали на дальнейшее взаимовыгодное «сотрудничество», но, как они не уговаривали, я оставался непреклонен. Тут «завёл» свою шарманку вечерний ансамбль, состоящий, в основном, из духовых инструментов: саксофон, тромбон, кларнет, гитара, бас-гитара, барабаны и клавиши. Играли и пели они какую-то французскую «лабуду», вроде блюза, но сегодня днём, когда они потихоньку репетировали, я набросал им пару мелодий и даже наиграл их на стоящем на сцене пианино.

Сейчас, заиграв, и привлёкши моё к ним внимание, музыканты позвали меня на сцену и тем спасли от очередной атаки «охальниц». Извинившись перед девушками, на самом деле они мне нравились, но хорошего по маленько. Тем более, что «хорошего» было даже слишком много для меня,, жившего последние пару лет аскетом.

Пройдя на сцену, и уверенно усевшись за пианино я с уже давно забытым ощущением подтянул поближе микрофон, коснулся пальцем, и, услышав шорох в колонках, сказал:

— Эта песня посвящается двум моим знакомым, приехавшим к нам во Францию из Северной Америки.

Потом я помахал им рукой, тронул клавиши и запел:

— He deals the cards as a meditation. And those he plays never suspect. He doesn’t play for the money he wins. He don’t play for respect…[1]

Вообще, редко в каких иностранных песнях я видел нормальный смысл и логику. В этой тоже было намешано и про карты и про любовь, и домысливать можно было бесконечно. Вот девушки и домыслили до того, что сначала несколько раз переглянулись, а потом разревелись.

Но я не стал их мучить «слезами» а сразу ускорил темп и запел:

— Летний вечер на Елисейских Полях. Тайное свидание они планировали давно. Море лиц в переполненном кафе. Звуки смеха и играет музыка. Жан-Клод — студент университета. Луиза-Мария — из другого круга. Он вспомнил, что вечер их встречи был теплым от смеха. Слова звучали как музыка, когда она ушла. Я встречусь с тобой в полночь. Под лунным светом. Я встречусь с тобой в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся. Каждая сигарета освещает тысячу лиц. Каждый час тянется, как тысяча лет. В полночь все опустело и затих смех. Я встречу тебя в полночь под лунным светом. Я встречу тебя в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся. Летнее утро на Елисейских Полях. Пустые столики уличного кафе. Луч света струится сквозь открытую дверь. Жан-Клод остался, чтобы встретить еще один день. Я встречу тебя в полночь под лунным светом. Я встречу тебя в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся.

Кто такие, эти Жан-Клод и Луиза, наверное не знал и Крис Норман, но песня мне нравилась и она понравилась всем в зале ресторана. Многие поняли, что можно потанцевать и ринулись на танцпол.

Музыкантам тоже понравилась песня и гитарист подойдя поближе прошептал:

— Давай ещё что-нибудь на английском, а? Мы подхватим.

Я пожал плечами и покосился на его гитару.

— Тогда тебе придётся пересесть за пианино. Мне сподручнее на гитаре играть. У меня дома такой же стратакастер.

— Да бери. А ты не будешь против, если я включу магнитофон на запись?

— Да пиши сколько хочешь, — развёл руками я.

Мы сыграли, а я спел ещё две песни из Смоков: Tambourine Man[1] и Don’t Play Your Rock «N» Roll To Me.[2] Они первые мне пришли на ум. И на этом я решил музицировать закончить. Девчонки-пловчихи, звали меня за столик. Я пожал руки музыкантам, слез под аплодисменты со сцены, был подхвачен под руки своими подружками и, под хохот, свист и улюлюканье гостей ресторана, утащен ими в «номера», правда по пути успев прихватить со стола бутылку вина и какой-то местной «Колы».

Во Франции кроме меня был ещё один художник Пьер-Луи Делаваль. Но он жил и умер в девятнадцатом веке. Об этом мне рассказали мои подружки, когда мы мчались по дорогам Франции в сторону Парижа на моём «Mercedes-Benz W114» выпуска семьдесят шестого года. Оказывается, они уже были в Париже и посетили Лувр, где и увидели Эту фамилию. Потом, когда представился я, они вспомнили и всё время думали, что тот Делаваль, — это я. Сейчас спросили и мы долго хохотали.

После прощальной ночи, я не выспавшийся, решил взять с собой попутчиков. Путь всё же не близкий. Аж целых девять часов. Ха-ха! Да ещё по таким «ужасным» дорогам… Ай-яй-яй! Знали бы вы, французы, как добираться из Владивостока до Хабаровска, когда асфальтированными считается только две третьих пути. Именно считается. Это я говорю про настоящий семьдесят восьмой год. В двухтысячных стало, конечно, значительно получше. Но всё равно, дорога в почти тысячу верст — путь не простой.

Тут расстояние было почти такое же, но на отличной дороге даже после половины пути усталости я не чувствовал. Мерседес шёл ровно и устойчиво, как бомбардировщик. Мы, проезжая мимо придорожных кафе и закусочных, не проезжали мимо. Ха-ха… Девчонки пили пиво, а потому останавливались мы часто.

Я потому и не хотел брать их с собой, потому что просто так ехать девчонкам было скучно и они всячески хулиганили. Высовывали ноги в открытые окна, вы лазили на половину сами. Ну и пиво, конечно. Извозюкали салон моментально, как только отъехали. Но я сказал себе, за всё надо платить, и на их каверзы реагировал только улыбкой и шутками. А чего толку злиться? Это ведь был мой выбор? Салон потом почистим, помоем, зато сейчас ехали весело, с ветерком.

Я арендовал ом в пригороде Парижа с правом последующего выкупа. Это так у них тут называлась рассрочка. Всего дом стоил два миллиона фунтов, а в год обходился примерно в триста тысяч. Не так и много, если иметь ввиду, что дом был двухэтажный, площадью пятьсот квадратных метров, с большой кухней, библиотекой, пятью спальнями, четырьмя туалетно-ванными комнатами, подогреваемым уличным бассейном и располагался в закрытой резиденции в самой лесистой местности на территории большого парка. Всего резиденция состояла из двадцати девяти вилл и в ней жили одни знаменитости. Так мне сказали риэлторы. Например, рядом со мной проживал известнейший во Франции рок музыкант и певец Джонни Холлидей. Ну а с ним сейчас уже целый год проживает известный с семьдесят шестого года рисовальщик Пьер Делаваль, акварели которого уже выставляются в некоторых частных галереях. Одной из которых владею я. Или, вернее, мой фонд, поддержки искусства. Ха-ха…