Костер наш горел в укромном месте, за большими корнями, на нем варилась рыба.

Я попросил Кеокотаа:

— Расскажи об англичанине. Как случилось, что он оказался с тобой?

На прямые вопросы Кеокотаа обычно не давал прямых ответов. Он пожал плечами, разбирая вареную рыбу, которую держал в руках.

— Он хороший человек. — Кеокотаа посмотрел на меня. — Говорил, все время говорил.

— С кем?

— Со мной. Говорил, что я его брат. — Некоторое время Кеокотаа молча жевал. — Он пришел на каноэ. Как твое. Небольшой человек. Меньше тебя, но сильный. — Прошло несколько минут и Кеокотаа добавил: — Он кашлял, сильно кашлял. Я думал, что он болен, так сказал ему.

Костер затрещал, и я добавил в него веток.

— Он сказал, что ему плохо, и еще сказал: «Ты ошибаешься. Я не болею. Я умираю». Он смотрел и иногда улыбался или говорил. Я спросил, что это, и он сказал: «Книга» и что она разговаривает с ним. Я слушал, но не услышал, как она говорит.

— С ним говорили значки, которые ты видел в книге, — сказал я. — Когда по утрам ты видишь следы, они говорят тебе, кто прошел ночью. Так же и с книгой.

— Вот как? Может, и так. — Он взглянул на меня. — У тебя есть книга?

— У меня в доме много книг, — ответил я, — и мне их очень не хватает. — Я постучал себя по лбу. — Здесь много книг. Как ты помнишь старые тропы, так я помню книги. Я часто думаю о том, что рассказывали мне книги.

— И о чем же говорят книги?

— О многом и по-разному. Представь, что ты сидишь рядом со стариками своего племени и слушаешь их рассказы о тропах войны, об охоте. В наших книгах специальные значки рассказывают такие же истории, но не только те, которые повествуют наши современники, но и деды наших дедов. Мы наносим на листы, из которых состоят книги, рассказы о наших великих людях, войнах, но самые лучшие книги — те, которые хранят мудрость наших дедов.

— У англичанина была такая книга?

— Я не знаю, что за книгу хранил он, но ты говорил, что он что-то читал тебе. Ты не помнишь, что именно?

— Он пел, что читал. Я думал, это магические песни, но он сказал: «Только отчасти, в известном смысле». Он говорил о «снегах прошлого».

— Франсуа Вийон, — решил я.

— Что?

— Эта строка написана одним французским поэтом, очень-очень давно.

— Французским? Он говорил, что французы — его враги!

— Может, и так. Но это не значит, что он не любит их поэтов. Разве ты никогда не пел песен чужого племени?

Он хотел было сказать «нет», но потом пожал плечами:

— Мы переделываем их. Во всяком случае, когда-то они принадлежали нам… Я так думаю.

— Моя нога в порядке. Завтра я пойду без костыля.

— Да, ты ходишь лучше, — согласился Кеокотаа. — Предстоит много неприятностей. Скоро нам придется воевать.

Мы заснули, но ночью я вдруг проснулся. В костре догорали угли, звезды над нами исчезли. В воздухе пахло дождем, и я подумал, что мы совсем одни в этой огромной и почти необитаемой стране.

Сознавать это было жутковато. Одни… совсем, совсем одни.

Завернувшись в шерстяное одеяло, я долго слушал шум воды в реке.

Заснул нескоро.

Теперь я подготовил свои пистолеты. Мне не хотелось пускать их в дело, но нужда могла заставить. Лук я всегда носил с собой, стрелы держал наготове.

Река бесконечно петляла между поросших лесом берегов, омывая корни наклонившихся к воде деревьев, отяжелевших от бремени листвы. Мертвые деревья, плывущие по течению вверх корнями, были опасны для легкого, сделанного из березовой коры каноэ, и мы все время находились в напряжении. За каждым поворотом реки могли скрываться враждебно настроенные индейцы или какое-нибудь препятствие, способное распороть дно нашей лодки.

Но пока что мы плыли по реке в гордом одиночестве и любовались окружающей нас красотой.

Лес стал темным. Там, где стояли кипарисы, украшенные, как кружевами, испанским мхом, сгущались тени. Водяной дуб, эвкалипты и другие деревья густо росли по берегам, а над водой плясали крошечные колибри, переливчатые перышки которых сверкали на свету. Казалось, птички играют со своей собственной красотой.

Наше каноэ подняло стаю уток, и Кеокотаа подстрелил одну из лука. Река щедро делилась с нами своими богатствами. Мы ловили рыбу, охотились на лесных голубей и гусей. Жизнь была великолепна.

— Здесь нет людей, — предположил Кеокотаа.

— Иногда это лучше.

Индеец бросил на меня через плечо взгляд, выражавший полное согласие.

Вот почему, наверное, Кеокотаа путешествовал — чтобы остаться наедине с природой или почти наедине. Как долго это продлится? Зная свой народ, легкий на ногу, зараженный духом стяжательства, я предвидел скорый конец всему. Нам повезло. Мы были из самых первых. Пользуясь благами этой богатейшей земли, мы могли везде легко прожить, свободно путешествовать без помех.

— Я опять про англичанина. Ты долго его знал?

Он поднял над водой руку:

— Я был вот таким маленьким, когда он пришел. А когда умер, уже стал мужчиной.

Его слова удивили меня. Я не мог представить себе, что англичанин прожил среди индейцев так долго. Тут какая-то тайна. Почему образованный, интеллигентный человек решил удалиться от привычной жизни? И как он впервые попал сюда?

— Хорошо иметь друга.

Ответ последовал только через несколько минут. Кеокотаа произнес:

— Это плохо. Для меня плохо.

— Плохо иметь друга? Но…

— Я был маленький. Он рассказывал разные истории. Мне нравились его истории. Не про койотов. Не про филинов. Про людей в железной одежде, которые воевали сидя на спинах лошадей. — Он помолчал, затем спросил: — Что такое лошадь?

Ну конечно, он никогда не видел лошадь.

— Это животное. Больше, чем лось. У него нет рогов. Люди ездят на нем верхом.

— Верхом?

— Сидят на них, расставив ноги, и едут далеко-далеко.

— У них длинный хвост? Два уха… вот такие? — Он изобразил уши лошади, подняв два пальца.

— Да, именно так.

— Я видел это животное. Оно очень быстро бегает.

— Ты видел лошадь?! Не может быть! Ты…

Тут я вовремя остановился. Ведь однажды он уже говорил мне о животном, которое могло быть только слоном, но с длинной шерстью. Тогда он очень рассердился.

— Где ты видел лошадь? — поправился я.

— Много видел. — Он показал рукой на юг. — Я убил одну, молодую. Ел. — Он взглянул на меня, проверяя, верю ли я ему. — У нее всегда один палец на каждой ноге. Очень твердый.

— Будь я проклят! Лошади здесь?

Но вообще-то существует предание о том, что после смерти Де Сото его воины построили лодки и ушли вниз по реке. Что они сделали со своими лошадьми? Если они отпустили их, лошади вполне могли одичать. А испанцы ездили верхом на жеребцах, а кобыл и мулов навьючивали.

Лошади… ну, это уже что-то! Если бы мы смогли поймать и приручить пару лошадей…

Если бы было, на ком ехать верхом, то равнины Далеких Земель, возможно, не показались бы такими безбрежными.

Наше каноэ плавно скользило по водам Миссисипи, а когда настала ночь, мы стали держаться ближе к западному берегу. Однажды заметили тонкий дымок, но не стали причаливать к берегу, так как вряд ли нашли бы здесь друзей. Свой лагерь разбили на илистой отмели. Выходя на сушу, убили водяного щитомордника.

Кеокотаа удивлял меня. То, что кикапу склонны к путешествиям, мы знали от чероки, но я чувствовал, что в нем скрывается еще что-то. Может, в детстве у него был слишком хороший учитель? Может, одинокий англичанин учил его слишком хорошо? Может, в результате этого обучения получился неудачник, такой же, как и я?

Эта мысль пришла ко мне нежданной, нежелательной, непрошенной. Разве я неудачник? Разве образование, которое дал мне Саким, не внушило мне идеи, которых я мог вовсе не иметь?

Кин Ринг и Янс были гораздо более приспособленными к жизни в Новом Свете, чем я. Особенно Янс, потому что он не задавал вопросов, а принимал как должное все, с чем ему приходилось сталкиваться, и разрешал любые проблемы наилучшим из возможных способов. Он сжился со своим миром, и ему в голову не приходило изменить его. Если он пахал и на его пути попадалось дерево, он срубал дерево. Если индеец пытался убить его, он убивал индейца и продолжал заниматься начатым делом. Кин Ринг мало чем отличался от Янса, хотя он любил строить планы на будущее.