А Тэке нетерпеливо взвизгивал и все тянул его в сторону войлочной норы.

Джура слез с осла. Вместе со своими двумя спутниками он разбросал кошмы.

— Здесь какой то старик, — сказал он и склонился над замерзающим.

Тэке метался, лаял, бросался на собак и лизал лицо старика. Джура и его спутники ничего не понимали. Посовещавшись, они решили ехать дальше, но в это время старик открыл глаза. Старик радостно и удивленно прошептал:

— Джура, Джура!

— Да ведь это Кучак! — закричал Джура.

Старик с трудом схватил руку Джуры и, прижав к своему лицу, заплакал.

Налетела метель. Снежинки таяли на улыбающихся лицах, и казалось, что люди плачут от радости.

За кишлаком караван остановился на отдых. В заброшенном строении собрались повеселевшие друзья.

Сидя у теплого костра, Кучак и смеялся и плакал.

— Болит? — спросил Джура.

— Ноги заморозил, — ответил Кучак, — и душу заморозил. Сейчас легче. С души будто ледяной обвал сорвался: в ушах звенит, и вижу вас будто сквозь снежную пыль… Может быть, я сплю?

Джура попробовал снять ичиги с ног Кучака, но не смог и распорол их ножом. Чжао смазал распухшие ноги Кучака барсучьим жиром из своей походной аптечки, собранной им в пути.

— Ну, а замерзшую душу твою будем лечить едой, — весело сказал Джура. — Ведь ты всегда говорил, что душа человеческая помещается в его животе.

— Я голоден и съем за десятерых, — сказал Кучак, — но я уже совсем не тот, что был. Не от долгой жизни зреет ум, а от долгих страданий. Я в этом убедился. Пережитого мною горя и страданий хватило бы на поклажу для тысячи верблюдов. Раньше я населял мир призраками и боялся их. Я и сейчас их боюсь, но гораздо больше я боюсь остаться здесь в стране, где растоптана правда бедных и где вершит все дела правда богатых. Я попробовал было заикнуться о справедливости — и впал в немилость, попал в беду. Меня преследовали, как раненого козла. Я был один. Я взял себе в спутники терпение и смирение, и они привели меня на базар и оставили умирать в одиночестве от голода, и вы воскресили меня… Да что говорить!..

Кучак заплакал, потом засмеялся сквозь слезы. Он был безмерно счастлив. Он готов был снести любое наказание от Джуры за свой побег. Как ни была бы жестока эта кара, все же она после всего пережитого не могла бы затмить радость встречи, предвещавшей спасение.

Так и сказал об этом Кучак. Джура задумался. Кучак не узнавал в суровом, похудевшем, почерневшем мужчине с резкими морщинами на лбу и запавшими глазами прежнего хвастливого юношу, каким он знал Джуру.

— Я тоже ошибался, — сказал Джура. — Что ж, будем вместе стараться делать все с умом. А умный, как говорят, не споткнется дважды об один и тот же камень.

— Конечно, — сказал Кучак. Он готов был соглашаться с любым словом Джуры.

— Чудеса! Даже улитка заговорила! — сказал Саид и, чтобы доказать Кучаку свое расположение, в ожидании, пока закипит вода, наточил нож и наголо обрил ему голову, после чего тщательно подстриг усы и бородку.

Костер пылал. Вода в казане и в чимганах закипела. Друзья съели по пиале мучной болтушки и запили чаем с черствой ячменной лепешкой. Кучак предложил сварить плов.

Они собрали свои медяки, и вскоре Саид принес большой кусок жирной баранины, бараньего жира и мешочек рису.

— Откуда столько? — спросил Джура.

Саид усмехнулся и сказал:

— Ради друга я готов на все!

Он и в самом деле готов был на любые жертвы, лишь бы Кучак не говорил о днях, проведенных с ним. Джура нахмурился, но промолчал. Пока варился плов, Кучак рассказывал о своих странствиях, как он заболел, ослабел, питался дикими ягодами и кореньями и даже пробовал петь песни. Кучаку хотелось вернуться домой, а идти через горы Китайского Сарыкола, где жил Кипчакбай, он боялся. Плов удался на славу.

Многое нужно было рассказать, но, как часто бывает при радостной встрече, друзья не находили нужных слов. За чаем Кучак убедился, что Джура не хочет вспоминать о его побеге, и окончательно разошелся:

— Самая дурная страна та, в которой ты не имеешь друга, и самый дурной заработок для человека тот, за который его ругают. А уж я голодал и работал голодным! Били меня, ругали меня, а заработанного не платили. Джура, я виноват перед тобой, но ты — истинный друг! Ты знаешь, Тагай и Безносый живы!

— Они умрут! — твердо сказал Джура.

— Если бы я их встретил, я бы сам их зарезал, — ответил Кучак.

— Хо хо! — сказал Чжао посмеиваясь. — И лягушка квакает, если на неё наступишь.

— Я не лягушка, а даванашти — переходящий перевалы, — гордо ответил Кучак и, сам того не замечая, начал играть пеплом, пропуская его между пальцами. — Ну, а ты как, Джура? — спросил он.

— Если бы не Чжао, не был бы я жив. А потом нас всех спас Тэке. Когда нибудь я расскажу тебе об этом.

В юрте было жарко. Огромный черный пес Тэке, лежавший у костра на кошме, услышав свое имя, внимательно посмотрел на Джуру и вильнул хвостом. Ему было жарче всех. Из раскрытой пасти капала слюна. Умным взглядом он обвел собравшихся и ещё раз вильнул хвостом. Джура, Кучак, Саид и Чжао смотрели на него с любовью.

— Тэке! — тихо позвал Джура.

Тэке важно поднялся и вразвалку подошел к хозяину. Он положил ему голову на колени и, внимательно глядя в глаза, замер. Джура что то тихо говорил, и Тэке, казалось, понимал его.

— Ну, а ты чего опять хнычешь? — спросил Кучака Чжао.

— Знаешь, что говорит эта надпись? — И он показал на стену юрты. Кучак отрицательно покачал головой:

— Я не умею читать. Я только пою песни и рассказываю сказки.

— Вот здесь и написано: «Все должны быть с друзьями веселыми, а с врагами злыми, и друзья должны держаться вместе».

— Конечно! — убежденно сказал Кучак, смахивая слезы. — Если народ ударит кулаком по горе, то превратит её в пыль!..

Преемник Черного Имама Балбак, которого тоже называли Черным Имамом, уже не застал былой славы и величия своего предшественника. Миновали времена, когда Черный Имам одним своим словом мог поднять десятки и сотни тысяч киргизов, беспрекословно выполнявших его приказания. Имам Балбак ненавидел большевиков: они разрушили его власть; они делали грамотными темных людей; они отбирали золото у богатых.

Исмаилиты Кашгарии и Джунгарии считали имама Балбака святым человеком. Только пять лет прошло с тех пор, как он, по его собственным словам, «был направлен сюда из Мекки перстом Магомета, указавшим ему путь во сне», а его слово стало законом для всех старейших мулл. Даже странствующие монахи — дервиши — считали его своим покровителем. Они постоянно бывали в его доме, чтобы передать о виденном и слышанном, заслужить слово одобрения и… поесть жирного бараньего плова, запив его кок чаем. За этим занятием стихали все их личные распри. Старшины нищих, имевшие в своем подчинении множество бедняков в городах и селах Кашгарии, получали от него золото за услуги. Чайханщики были давно уже его платными и добровольными агентами. Немало денег попадало и в руки влиятельных людей.

Имама Балбака нелегко было застать дома. В нем были несвойственные его предшественнику живость и энергия. Он много разъезжал, часто бывал в Бомбее, а однажды проник в Фергану и Старую Бухару. Он был английским резидентом, в руках которого сосредоточивалось много иностранных связей.

Только несколько человек говорили с ним как с равным. Среди этих лиц был его секретарь, высокий худощавый мужчина, безукоризненно говоривший на многих языках. Во время отсутствия имама он, одетый в халат и зеленую чалму, принимал посетителей. Верующих смущали голубые глаза секретаря, хотя волосы его были черны, как грива вороного коня.

У Балбака было много людей, которые подчинялись ему и обслуживали его лично.

Балбак был очень богат. В Кашгарии ему принадлежало три имения. В одном из них, помещавшемся в центре города, принимались все посетители, во втором — немногие. Третье имение, расположенное на окраине, было открыто для близких, прибывавших, как правило, ночью.