Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером стало тихо. Почти тихо. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.

— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.

Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.

— Что удумали, негодники! — подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек, — живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!

Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание его приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые аль светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.

Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии. Мелкий еще совсем, а уже всеми нелюбимый. Как пришлый волчонок в собачьем помете.

— Ну же, малыш, — тепло сказал Брэн, отведя от лица мальчика мокрые, тронутые снегом пряди волос.

И застыл в удивлении — никогда не видел он таких глаз, как у этого мальчишки. Огромные, практически лишенные белка, они были темными и бездонными, как ночное небо, и зрачок в них почти не отличался от радужки. Колдовские глаза. Недобрые. И в то же время — жадные. До тепла. До ответного взгляда, в котором не было бы злобы.

В Брэне злобы не было. Лишь жгучий интерес. Будто не человека перед собой он видел, а дивного зверька, которого хотелось приручить. Поднялась в душе знакомая волна тепла. Брэн не ладил с людьми, это правда, зато ладить со зверями у него получалось очень даже неплохо. А в этом мальчике было больше от дикого зверя, чем от человека.

— Как тебя зовут? — тихо спросил он, удивленный влажным от испуга взглядом ребенка.

И тотчас, сам не поняв почему, добавил:

— Волчонок…

В ответном взгляде зверька вдруг появилось осмысленное выражение, даже интерес. На миг он перестал дрожать и… улыбнулся.

— Волчонок он и есть, — сказал за спиной забытый ими старейшина.

Услышав его голос, мальчишка сразу же сник. Как и все зверьки, хорошо чует спрятанную за ровными словами неприязнь. Такого не обманешь. Притворной лаской за собой не поведешь. Такому искренность нужна, а где же ее взять в ненавидевшем все «иное» старейшине?

Брэн отвел взгляд. Он старейшину очень даже понимал. Этот человек привык жить по правилам, созданным людьми да богами, а подобные волчонку ни в какие правила не вписываются. К их сердцу другая, особенная дорожка нужна. А искать особенные дорожки удел не для всех.

— Потому деревенские щенки так его и ненавидят, — продолжил старик.

Ты ведь тоже ненавидишь, старый пес, хотелось сказать Брэну. Он ободряюще посмотрел на мальчика и получил в ответ слабую тень улыбки.

— И не вопрошай ты его, — в голосе старейшины долг боролся с недоверием, — без толку это. Немой мальчонка. Как сюда с первым снегом явился, так и словом не отозвался.

— Пришлый? — тихо спросил Брэн, протягивая мальчику руку.

— Пришлый, — подтвердил старейшина. — С матерью явился. Едва живая была, да еще с волчонком и девчушкой. Откуда, никто и не знает. А как пришла, так в лихорадке и свалилась, наши бабы ее выходили. Худющая, в кости тонкая, как и мальчонка ее. И столь же неразговорчивая. Зато ее девочка всех баб к себе прилепила. Хоть и три года малышке, а уж настолько мила да сообразительна, что сердце любого растопит.

И настолько обычная, что зубы, небось, от скуки сводит, сказал про себя Брэн, почуяв в голосе старейшины плохо скрываемое тепло. А вот звереныш очень даже необычный. Интересный.

— Ну же, — настаивал Брэн, все так же протягивая руку мальчику. — Не веришь мне, волчонок?

Мальчик улыбнулся, на этот раз открыто, почти радостно. Из колдовских глаз его убежал куда-то страх. И звереныш, посмотрев открыто, даже с вызовом, вцепился в протянутую ладонь ледяными пальцами, а с губ вдруг запросились заветные слова. "Брось, — одернул себя Брэн, — не зверь он, человек, так его не успокоишь".

— Вот и умница, — сказал Брэн, помогая мальчику встать. — К матери моей пойдем, обсохнешь, поешь, и жизнь уже не будет казаться столь мрачной.

Говорил и сам не верил. Трое младших братьев дома, сестренка пугливая и отец больной, а он туда чужого приводит.

Дома оказалось все гораздо хуже, чем он думал. Серо, уныло и тихо, как в могильнике. Ни тебе смеха младших, ни тихого голоса матери, суетившейся за занавеской на кухне, ни разносившегося по хате аромата свежей выпечки. Лишь тишина, мрачный солнечный свет, льющийся через желтые занавески и витавший неприятный запах гнили.

Сестра, которой едва минуло двенадцать, прихода брата даже не заметила. Бледная и худющая, она сидела у окна и латала рубашку одного из братьев. Рядом с ней на скамейке пристроилась трехцветная пушистая кошка. Мягко спрыгнув со скамьи, кошка бесшумно подошла к гостю и, утробно замурлыкав, вдруг потерлась о его ноги.

— Брат! — Ора задрожала и чуть было не выронила иглу.

Спохватившись, она отложила шитье, вскочила со скамьи, пригладила ладонями шерстяное платье и, неловко бросившись Брэну на шею, поцеловала в щеку.

— Я так рада, что ты приехал, — прошептала она на ухо.

— Совсем плохо? — спросил Брэн, погладив сестру по густо вьющимся волосам. Захотелось вдруг приласкать, успокоить... извиниться, что бросил, забыл, так давно не возвращался домой. А ведь она, глупышка, ждала, по глазам видно, что ждала... и даже не винила. Вот жеж... никто не винит, хотя Брэн и виноват. Бесконечно виноват.

— Совсем, — всхлипнула она.

Отстранившись, она взяла брата за руку и повела в дальний угол общей комнаты, огороженный занавеской. Откинув тонкую ткань, на миг застыла у кровати отца, поправила одеяло, провела пальцами по заросшей щеке больного и отстранилась, давая дорогу брату.

Некоторое время Брэн стоял неподвижно, не осмеливаясь принять, что когда-то сильный, выносливый и, казалось, несгибаемый великан теперь беспомощно лежал на узкой постели, закрыв глаза и тихо постанывая в тягостном сне.

И вдруг всей кожей ощутилось, как начинает рушиться любимый уютный мирок, как опутывают ноги и руки толстые жгучие цепи. Ведь старейшина прав. И если отец не поднимется с постели, Брэну придется занять его место… Но разве это главное?

— Держись, — прошептал Брэн, чувствуя, как слабеет. — Не смей уходить за грань… мы еще не успели примириться, слышишь?

Отец судорожно вздохнул во сне, а Брэн вдруг с удивлением почувствовал, как в его ладонь скользнула прохладная детская ладошка.

— Ну что, волчонок, — спохватился Брэн, задергивая занавеску. — Я тебе ужин обещал, да?

Мальчик лишь улыбнулся, по-взрослому улыбнулся, одними губами, а глаза его, выразительные, чуть поблескивающие в полумраке, все еще оставались неожиданно серьезными и понимающими.

— Ты садитесь, садитесь, не стойте! — вновь вмешалась сестра, мягко подталкивая брата и гостя к длинной скамье, опоясывающей обеденный стол.

Кутаясь зябко в платок, Ора поставила на стол горшок с еще теплым супом, достала с полки глиняную чашу, потом, посмотрев с сомнением на мальчишку-волчонка, вторую, принесла блюдо со свежим хлебом.

— Мать где? — спросил Брэн, с неудовольствием замечая, как тряслись руки сестры, когда она разливала по чашам суп, пахнущий кислой капустой.

Кошка не унималась со своим мурлыканьем — норовила залезть на колени, стащить из чаши редкий там кусок мяса. Мальчишка-волчонок жевал задумчиво хлеб и с тревогой посматривал на вышитую крестиком занавеску, за которой продолжал стонать больной.