— Аланна! — воскликнул Сеен. — Маленькая безобразница, почему ты еще не в кровати?

— Лана… — сонно прошептала девочка, потерев кулачками заспанные синие глазенки. — Лана не может спать…

— Прости, повелитель… — начал Сеен.

— Оставь, — внезапно мягким голосом ответил Деммид, опускаясь перед девочкой на корточки:

— Не боишься меня?

— Не-а! — внезапно улыбнулась малышка и протянула к повелителю ручонки. — Помоги Лане. Лана хочет спать.

— Конечно, помогу, — повелитель взял девочку на руки. Аланна обхватила его руками за шею, уткнулась в плечо повелителя носом, и вдруг довольно засопела, деловито устраиваясь на руках Деммида поудобнее.

— Лана смелая, — прошептала она.

— Очень смелая, — засмеялся Деммид и, повернувшись к стоявшему в двух шагах от него Эдлаю, продолжил все тем же мягким успокаивающим тоном, укачивая на руках ребенка:

— При всей моей любви к Алану, мой телохранитель быстро теряет силы. На рассвете Даар вернется со мной в столицу, а Арман заснет и никогда больше не проснется. Если ты этого хочешь… достаточно просто ничего не делать.

— А ты? — вновь вспомнил о дерзости Эдлай. — Ты убил Алана и не спасешь его сына?

— Я не играться иду, Эдлай, а ставить на место сильного, горящего в гневе мага. И справляться с ним я вынужден без одного из своих телохранителей. Не полагаешь, что я уже сделал слишком много?

— Да, мой повелитель, — подавил в себе гнев Эдлай.

— Ниша прибыла в замок, — доложил телохранитель, и добавил едва слышно? — Ты можешь идти… и да хранят тебя боги, мой повелитель.

И столько искренности было в его словах, что Эдлай вздогнул. Телохранители жили своим повелителитем, дышали им, и Даар всей душой рвался за повелителем к опасному магу. Но и приказа ослушаться не смел.

— Я не дам себя убить Даар, ты же знаешь, — повелитель отдал Сеену его крепко спавшую дочь и обратился к дозорному:

— Теперь ты опекун Армана, Эдлай. Заставь его захотеть жить. Если он умрет, это будет твоя вина.

— Ты не можешь меня винить! Он сам решил!

— Да? Но ты же винишь меня в смерти Алана, — грустно улыбнулся Деммид и вышел из спальни.

— Проклятие… — прошипел Эдлай, ошалев от последней фразы повелителя. Он подошел к кровати, откинул занавеску и посмотрел на спящего Армана. — Почему именно я?

— Мне разбудить мальчика? — невозмутимо ответил Даар. — Полагаю, ты захочешь с ним поговорить. Только не думаю, что это поможет.

Эдлай подавил в себе желание врезать телохранителю по морде за промелькнувшую в его словах издевку. А до рассвета осталось так немного…

Самый свирепый из зверей — это человек.

Он убивает, даже если он не голоден.

Адриано Челентано

Погода выдалась знатной. Небо, пронзительно-синее и глубокое, как лед на затоке, было припорошено облаками. Да и морозец оказался вовсе не кусачим — милостивым. Сушил мокрый после оттепели снег, покрывая его тонким слоем ломкого наста. И все было исчеркано голубыми да глубоко-синими тенями и белым сверкало так, что аж глаза резало.

Утрамбованная тропинка хрустела под ногами, петляла меж нанесенных ветром сугробов. Все ближе был перестук топоров, разносившийся тягостным звоном по еловому лесу. Расшумелось воронье: темными тучами металось над деревьями, оглашая все вокруг довольным карканьем. Опять сову гоняют. Опять лесу покоя не дают.

С сирени сорвалась стайка снегирей. Тропинка, пропетляв еще немного, вывела к округлому озеру.

— К отцу пришел? — окликнул Брэна один из мужиков, втыкая топор в ствол ели, сломанной бурей.

— К отцу… — Брэн кивнул седовласому старейшине в знак приветствия.

Старик уже много зим держал деревню в ежовых рукавицах. Жилось при нем отменно, деревня не голодала, славилась как зажиточная. Да и не обижал старейшина деревенских. Для каждого находил и правильное слово, и свою долю понимания. Знал заботы каждого и каждого старался наставить на путь истинный. Вот и Брэна:

— Все обиду на батю держишь? Нехорошо, ой нехорошо, родным людям между собой цапаться. Да и мал ты еще, чтобы супротив отца родного идти.

Брэн лишь пожал плечами. Мал? Да ему уже семнадцать минуло. Давно уже не мальчик. Давно один живет, сам и справляется.

Уже несколько зим, как он с отцом не виделся. Мать временами высылала гостинцы с очередной повозкой, изредка заглядывала в замковые конюшни, но про отца в коротких разговорах они не вспоминали. Будто и не было его. Будто та дикая драка жарким вечером навсегда разорвала их кровные узы.

— Кузнец он отличный, один на всю округу, — продолжил старейшина. — А дело передать некому. Старший сын все ерепенится.

— Так младшие же есть, — сквозь зубы прошипел Брэн.

Почему старейшина вмешивается? Почему всем обязательно надо вмешаться? Смотреть искоса, перешептываться за спиной? Кидать осуждающие взгляды и, что еще хуже, давать советы, когда о них никто не просит.

— Младшие несмышленыши еще, тебе ли не знать? — Старейшина как бы и не замечал рвущейся наружу злости Брэна. — А твоему отцу все хуже. И виссавийцев теперь нет, помочь-то и некому. Если батя твой за грань уйдет…

— … даже не думай, — взвился Брэн. — Огонь да металл… не мое это, неживое.

Не хотелось ему ссориться со стариком, но и уступать тоже?

— Я к архану твоему сам пойду, — ответил старейшина. — В ноги кинусь. И к дозорным. Негоже всю округу без кузнеца оставлять. Даже если вбил кузнец себе в башку, что конюхом быть лучше.

— Ничего ты не понимаешь!

— Ай ли? — сузил глаза старик. — А думается мне — ты ничего не понимаешь. Ну так я тебе быстро мозги вправлю. И почтению к старшим вновь научу. А то со своими зверями и забыл, кто тебя на коленях качал?

— Прости, — смутился Брэн. — Не хотел тебя обидеть. Но и ты меня пойми…

— Я все понимаю, сынок, — тихо ответил старейшина, положив руку на плечо Брэна. — Но не только о тебе мне надо думать, о деревне. О том, что без хорошего коваля нам не выжить. А помимо тебя во всей округе кузнеца нету. Так что подумай над моими словами.

Брэн резко развернулся и чуть ли не бегом рванул по тропинке через озеро, к деревне, к отцовскому дому, в котором он родился и вырос. Если честно, старейшина был прав. И не потянут младшие кузню, а Брэна отец всему выучил. Но не хотелось в кузнецы возвращаться, не для него это. И он уже несколько зим молота в руках не держал, с тех пор, как тогда отцу объявил, что собирается в замок.

— Мой сын… лошадником! — побагровел тогда отец, сжимая кулаки.

Брэн резко остановился, пытаясь отдышаться. Он так и не смог простить тех слов. И еще тех, что последовали следом:

— Прокляну, если уйдешь! Забуду, что есть у меня старший сын. Слышишь? Ты сын кузнеца и должен быть кузнецом! А коль тебе лошадки милее, так убирайся! Знать тебя больше не желаю!

Слова те жгли и днем, и ночью. И как ни пробовал Брэн их забыть, а все равно бередили душу обидой. Все равно не пускали в отчий дом, не давали прийти, поговорить, примириться… хотя и тянуло. И лишь когда в замок весть пришла, что отец внезапно слег, Брэн решился.

— Ату его! — раздались веселые крики со стороны деревни.

Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.

— Ату! — вновь крикнули мальчишки.

Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.

Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.

Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.

— Э-з-з-з-ер! — крикнул Брэн, утихомиривая стаю.