— Но… — выдохнул Арман.

Эдлай кинул на стол густо исписанные листки бумаги:

— Отчеты твоих учителей. Ты ничего такого не делал, а весь класс ходил у тебя как по струнке. Лучший ученик. Лучший на тренировках… ледяной клинок, так тебя прозвал Лесли? За дело. Ты клал на лопатки даже тех, кто тебя был на пару лет старше. Ты одним только словом разводил дерущихся и всегда сохранял хладнокровие. Всегда жил и боролся, никогда не сдавался. Но…

Эдлай некоторое время молчал, а потом продолжил:

— Этого для тебя мало. Ты был на шаг впереди ровесников, тебе все давалось легче, чем им. И ты разленился. Теперь это изменится, Арман. Ты будешь работать в полную силу, уж я об этом позабочусь. А еще…

Эдлай схватил Армана за волосы и заставил запрокинуть голову:

— Ледяной клинок? — жарко зашипел он Арману на ухо. — Я вижу сломанного сопляка, который весь мир положил на алтарь хваленой скорби. Великий борец за справедливость? Ты был готов встать против любого, если считал, что так правильно. Сколько раз мачеху вызывали в школу? Сколько раз ты хамил учителям, считая, что они не правы. Было?

— Было, — выдохнул Арман, сдерживая просившиеся на глаза слезы боли и унижения.

Эдлай зло усмехнулся и резко толкнул голову Армана вниз, к коленям. В голове ошметками разлетелась боль, потекла по губам, подбородку теплая кровь, впитываясь в пушистый, мягкий плед. На колени упал белоснежный платок, который Арман машинально прижал к разбитому носу. Кровь перестала пачкать плед, треснуло полено в камине, подняв ворох искр, и Эдлай вдруг тихо, очень тихо спросил:

— Ради богов, почему сейчас ты стал такой тряпкой?

Арман не знал, что на это ответить. Он даже не знал, стоит ли отвечать.

— Эррэмиель мертв, — продолжал Эдлай. — Твои люди живы. Сколько еще им платить за твои ошибки? Подумай над этим.

Арман молчал, вытирая платком быстро набегавшую на верхнюю губу кровь. Молчал, когда в спальню вошел хмурый Даар. Молчал, когда телохранитель повелителя, почему-то ругаясь, забрал у него платок и заставил поднять голову.

— Хорошо, что хоть не сломал, — пробурчал он, осторожно ощупывая разбитый нос.

Арман усмехнулся сквозь волны боли. На него все так же тратят целительную магию, хотя целители в Кассии — это редкость, а виссавийцы заперлись в своем клане. Аж так им нужен глава северного рода?

— Я… — Арман принял наконец-то решение, и на душе почему-то сразу стало легче. — Я пойду на церемонию. И я… избавлюсь от слабости…

Стоявший в дверях опекун вздрогнул, Даар посмотрел на Армана как-то странно, со смесью сочувствия и непонятного уважения, потом перевел удивленный взгляд на Эдлая:

— Думал, он хоть немного разозлится за то, что ты его ударил.

— …я очищу свой разум от скорби… — продолжил Арман. — Я отпущу боль и верну себе душевное спокойствие. Я… предам память брата.

— Арман! — пытался одернуть его Эдлай, но Арман поднялся с кресла, сминая в ногах плед, подошел к опекуну, посмотрел на него упрямым взглядом и продолжил:

— Но раз в году, в день первого снега, я хочу быть таким, как сейчас. Раз в году… я могу побыть тряпкой, опекун?

— Да, — отвел взгляд Эдлай. — Но лишь раз в году.

— Пришлите вашего… Виреса, — выпрямился Арман. — Я хочу, чтобы он помог мне одеться. И еще, — Арман вновь повернулся к Даару:

— Ты не прав, я разозлился.

И Арман приказал упасть окутывающим его душу щитам, выпустил на волю сжигающую изнутри ярость. Эдлай побледнел от гнева, Даар улыбнулся, потрепал Армана по волосам и, проходя мимо Эдлая, бросил:

— А малыш хорошо умеет притворяться, даже меня провел. Непростой тебе достался воспитанник. Трудно с ним придется.

Арман лишь усмехнулся. Ярость подобно яркому солнцу разорвала туман боли. Впервые с тех пор, как они выехали из столицы, Арман почувствовал, что живет. Пусть ненадолго почувствовал… но живет. Может Эдлай и прав. Наверное, точно прав…

И Арман прикусил губу, закрывая глаза и вслушиваясь в едва слышимый плач брата.

— Прости, Эрр… прости, — прошептал он. — Прости… не могу пойти за тобой… не сейчас, ты же знаешь, правда?

Только силы сопротивляться взять откуда?

И взгляд выхватил на столе оставленный будто случайно сгусток энергии. Лиин…

И к сгустку энергии вскоре прибавилось письмо.

"Здравствуй, друг мой.

Слабость это погибель. Для всех нас.

И с сегодняшнего дня я буду сильным... и забуду о тоске по Эрру. Даже если брат мне этого не простит..."

Воспоминания — вот из-за чего мы стареем.

Секрет вечной юности — в умении забывать.

Эрих Мария Ремарк

Тесный, слабо освещенный предбанник был отделан темными деревом. Узкие скамейки вдоль стен, маленькие, почти не пропускавшие света окна. Рэми тщательно вытерся и натянул приготовленную для него тунику. Резко пахло березовыми вениками, мокрой древесиной и водяным паром. Легкой тяжестью оттянул запястье браслет, который Рэми почему-то не решался снимать даже в парилке.

Спать хотелось невыносимо, голова была тяжелой, в горле противно першило, но все это казалось далеким и неважным, гораздо сильнее было желание... Рэми покачал головой, пытаясь вытряхнуть ненужные мысли, и дернулся в ответ на раздавшиеся в коридоре шаги.

Натужно cкрипнула тяжелая створка. Узнав управляющего, волчонок низко поклонился, мысленно сжавшись. Зачем пришел? Опять ругаться? Опять говорить, что Рэми недостаточно быстр, недостаточно хорош…

— Что-то ты совсем бледный, мой мальчик. — Власий взял Рэми за подбородок и заставил поднять голову. — Смотри не захворай. Иначе Брэн мне голову открутит…

— Не захвораю.

Рэми не хотел, чтобы из-за него Брэн ссорился с Власием. Брэн хороший. И Власий, оказывается, тоже. Посмотрел тревожно, заставил сесть на скамью, положил ладонь на лоб. Ладонь у него прохладная, чуть влажная; взгляд теплый, ласковый; улыбка… такая, что жар по груди растекается.

— Горишь весь, — пробормотал Власий. — Вставай, волчонок.

Рэми повиновался. Встретив взгляд Власия, смутился, опустил голову, ниже, еще ниже, чтобы Власий не увидел вспыхнувших огнем щек и скривившихся губ. Как попросить? Можно ли попросить? Забыть… Брэн сказал забыть… Рэми честно пытался, но не мог…

Трещинка на сапогах управляющего… некрасивая, злая. Белоснежная вязь вышивки на подоле темной туники, украшенный мелкими кистями, бегущий по правому боку широкий пояс. Страшно просить. Очень страшно. Но так же хочется.

Ругать Власий, вроде, даже и не думал. Он потрепал Рэми по щеке и мягко сказал:

— Иди спать, мальчик. И до тех пор, пока не поправишься, сюда не приходи.

Он развернулся и направился к низкой двери, а Рэми вдруг сообразил… еще чуть-чуть и Власий уйдет. И дверь захлопнется, а надежда разлетится вдребезги, как сорвавшаяся с крыши сверкающая сосулька. Да, Рэми устал. Да, горло першило еще сильнее, глаза слезились, а на плечи будто мешок с песком накинули. Но ему так хотелось… сейчас или никогда:

— Пожалуйста… — не поднимая головы, не отрывая взгляда от влажных после мытья половиц, взмолился он, отчаянно вцепившись в тунику мужчины.

Власий резко остановился и дернулся. Испугавшись, что управляющий разозлился, Рэми поспешно убрал руку и опустил голову, ожидая наказания, на глазах выступили слезы. Со взрослыми так нельзя. Он знал, что нельзя. Но не мог сдержаться.

Сапоги с трещинкой повернулись, скрипнули половицы, хлопнула ставня о стену дома. Рэми вздрогнул и сжался. Боги, как же страшно!

— Что «пожалуйста»? — тихо, едва слышно, спросил Власий.

Широкая ладонь управляющего почти ласково взъерошила волосы. Рэми моргнул. Слетела с ресниц, пробежала по коже слеза, разбилась о половицы. Пальцы Власия прошлись по щеке, стирая мокрую дорожку, голос его внезапно потеплел, слова коснулись груди теплой лаской: