Арман облизнул пересохшие губы и резко шагнул вперед, протянув руку. Он несмело, будто и в самом деле был несмышленым мальчишкой, погладил черную с коричневым отливом морду, правильно очерченные скулы, лебединую шею, темную гриву с характерными красными искорками.

Искорки попали на пальцы, обожгли, да так, что Арман одернул ладонь, а огромный конь, красивее которого Арман в жизни ничего не видел, испуганно отступил.

«Подарок, достойный самого повелителя. Ларийский конь. Огнистый. Дитя нашей общей родины, выращенное в степях Ларии при помощи специальных заклинаний. Лучший друг и соратник. Мечта любого аристократа и гордость владельца. Мой последний дар тебе, ибо это лучшее, что я могу дать. Дать хариба, увы, не в моей власти».

Арман нервно сглотнул и шагнул в сторону, а конь пошел следом, сразу же признав хозяина. Тревога, страх за свою жизнь, все вдруг куда-то исчезло, и в этом мире осталось лишь гордое животное, ласковое, податливое, игривое.

И Арман принял правила игры. Держа коня взглядом, он шагнул в сторону и улыбнулся, когда огнистый повторил его движение, как бы удерживаемый на невидимой привязи. Да и была, пожалуй, эта привязь, крепчала с каждым мгновением, опутывала и завораживала соединяя всадника и лошадь в единое целое.

— Такого красавца и чудовищу! — раздалось где-то вдалеке.

— Но ведь не боится конь, — холодно ответил кто-то другой. — Значит, Арман не убивал. Огнистые убийц не признают.

Арман, еще ошеломленный подарком, обернулся на чужой голос и столкнулся взглядом с посланником. А посланник не боялся: взгляда не отвел, за амулеты не хватился, защиты богов не призвал.

«Веришь?» — беззвучно, с надеждой спросил Арман.

«Верю», — одним взглядом ответил посланник и по-доброму улыбнулся, когда заскучавший без внимания ларийский конь недовольно толкнул Армана головой в спину, задышал ему в шею, потянулся губами к уху.

Арман, оторвав взгляд от посланника, погладил морду коня, стараясь не показать, как сильно жгут плечи падающие с гривы искры.

— Признал, смотрите, признал! — восхищенно воскликнул конюх. — Знать, не зверь он... Знать, добрый человек.

Сказал и осекся. Арман лишь улыбнулся. «Добрый человек», боги, какие странные эти рожане, какому-то животному верят больше, чем своему архану. Он еще раз кинул взгляд в сторону посланника, вскочил на коня, и не замечая крика:

— Куда же, куда! Без седла! — приказал:

— Отворить ворота!

Горячий конь кружил под всадником, долбя копытами землю. Запертые в конюшне лошади подняли гвалт — огнистый им совсем не нравился. А вот Арману — нравился. И сидеть без седла — нравилось. И забылось вдруг, что сегодня он может умереть, и сдавило грудь нетерпение.

Сейчас Арман хотел лишь свободы. Ветра в ушах. Безумной скачки и полного единения с сильным, свободным животным. И чувствовал, что и конь под ним хотел того же. Дрожал от нетерпения, недовольно пофыркивал, косился в стороны медленно раскрывающихся ворот. И без приказа всадника дернулся с места, стрелой, как только достаточно отворились створки.

Разверзлось небо, хлынул на землю слепой дождь. И было все, чего желал Арман. Он жался к холке мчащегося коня, чувствовал, как летели ему в лицо искры, оседали на волосах, на одежде, жалили и напоминали, что он живой! Боги, живой! И поле это, бесконечное, прекрасное, было живым. И дождь. И покачивающиеся у обочины васильки. И хлюпающая под копытами грязь. Живые!

Арман засмеялся и выпрямился в седле, раскинув руки. Бил в лицо, в грудь ветер, хлестали струи дождя, сливались в сплошную ленту васильки, а Арман все смеялся и смеялся, не в силах насмеяться, отпускал боль, страх, тоску на бескрайнее поле, на темнеющий вдалеке лес.

Но дождь закончился, как закончилась и нива. И скачка вдруг осталась за спиной, а восторг, столь острый и сильный миг назад, растекся по груди бессилием.

Понимая, что волшебный миг закончился, Арман с сожалением спешился. Он продрался через забор елей, окружающих поле, и вышел в сосновый лес, слыша, как за спиной мнут сочную траву копыта огнистого.

— Назову-ка я тебя Искрой, — сказал Арман, заворожено глядя, как отчаянно рвется в паутине бабочка-капустница, как быстро-быстро двигаются лапки паука, окутывая жертву сероватым коконом.

Вот и он — такая же бабочка. И неизвестно совсем, сможет ли Арман еще развернуть крылья, либо так же умрет в чужой паутине.

Наспех набрав сухого хвороста, Арман развел заклинанием огонь. Достал из-за пояса кинжал — подарок Эдлая — и, подойдя к ожидавшему в стороне коню, отрезал прядь черной гривы. Искры жгли пальцы, но их жжение почему-то казалось терпимым, даже ласковым. Да и конь смотрел спокойно, ножа не пугался. Будто понимал.

«Магическое создание дает и магическую силу, — вновь вспомнились строчки из письма. — Увеличивает нашу. Существует простой способ при помощью ларийского коня позвать нечисть. Но ты должен быть один. Магический закон суров — маг выходит против нечисти один на один, иначе другая сторона может, имеет право, не отозваться. И не отзовется. Они ведь тоже хотят жить…

Потому, очень даже возможно, что мой совет лишь ускорит твою смерть...»

Какая уж разница, подумалось Арману, умереть сейчас или на закате? Продлевать агонию, бороться за каждое мгновение? Ныть, просить, умолять?

Боги, не для того родился он арханом, чтобы унижаться. И если уж суждено ему умереть сегодня, то, желательно — не одному, а вместе с поклепом, который так подпортил ему жизнь.

Арман кинул в огонь срезанную прядь. Волоски извивались, языки огня быстро окрасились черным, заволновался за спиной Искра.

Голос срывался, когда Арман читал заклинание, а в душе нарастала волна сомнения. А если не поможет? Если принц обманул? Но зачем Миранису обманывать?

Простые слова на старом языке подчинили огонь, и тот заиграл в такт голосу Армана. Дым извивался клубами, распространяя сладковатый запах, от которого закружилась голова, и весь мир подернулся сероватой дымкой. Стало хорошо. Слишком хорошо. А хорошо было нельзя, Арман не знал, какая нечисть придет на его зов.

Испуганно захрипел Искра, вырывая из власти апатии. Конь, оказавшийся по другую сторону костра, поднялся на дыбы. Мелькнули над огнем копыта, задевая щеку Армана всего чуть-чуть... но этого хватило. И на грани темноты догнал последний вопрос — за что?

Выбирай, кого будешь любить.

Цицерон Марк Туллий

Лето бежало вперед, сыпало жемчуг росы на травы, грохотало скоротечными грозами и радовало ярким солнышком. Уже прошел покос, зазеленели поля, и деревенские с трепетом ждали нового урожая, молились богам, чтобы сушь не ударила или не покосили хлеб ливни.

В замке совсем не сиделось, душно было, простора не хватало, ветра, зелени, солнца. Все чаще Рэми убегал в лес. То по крупную, напоенную грозами землянику, то по еще мягкие внутри орешки, то по травы для матери. И к матери наведывался все чаще, и в деревне стал уже почти своим, и смотрели на него иначе… с почтением. Заклинатель все же. Против него пойдешь — в лес не выходи: зверье обиды не спустит.

Рэми на глупых деревенских внимания не обращал. Он то приносил Лие еженка, полюбоваться, то лисичку, погладить, а то подбитого вороненка, которого подобрал по дороге.

Вороненок в доме подрос, на крыло встал, но от свободы отказался. Летал за сестренкой, смотрел на всех злым взглядом и никого не подпускал к маленькой хозяйке. А кто Лию обидит, помнил долго — то долбанет на бреющем полете, то стащит чего-то очень нужное, а то на белье развешенное нагадит. Все мальчишки пытались его из рогатки достать, а не удалось никому.

Сестренка, встретившая восьмую весну, с проказ Черня лишь смеялась, балуя ворона еще больше. Мать хмурилась, Рэми пытался птицу исправить, внушая ей, что так делать нельзя… ворон успокаивался на какую-то седмицу, а потом начинал все сначала.