А ночью ему снился ее хрустальный смех и тонкими ручейками переливающиеся через пальцы шоколадные пряди. И взгляд ее снился, синий, глубокий, как до самого дна пронзенное солнцем озеро, и сама она, несущаяся по поросшему ромашками полю. А он все бежал следом, навстречу кроваво-красному рассвету, бежал и никак не мог догнать…
— Арман!
Темно еще. И рассвет только-только осветлил небо за окном. И просыпаться до конца неохота, но кто-то настойчиво трясет за плечо, требуя подняться.
Сон отпускал медленно, в голове клубился туман. Арман сел на кровати и машинально схватил поданную кем-то деревянную чашу. Он отхлебнул от души холодной, колодезной воды, да только тогда понял, кто сидел на краю кровати. Понял, вспомнил вчерашнюю проделку и прохрипел осипшим голосом:
— Эдлай.
От плаща опекуна невыносимо пахло лошадиным потом и влагой. Подол темнел от росы, затянутая в перчатку рука тяжело опустилась на плечо оробевшего внезапно Армана, и прохлада оленьей кожи обожгла льдом через тонкую шелковую сорочку.
— Ты меня опять ослушался, глупец.
Сон как рукой сняло. Арман принял протянутую ему тунику, не в силах отделаться от мысли, что сотворенного уже не поправишь. И что урок, который несомненно будет, ударит по гордости сильнее, чем порка.
А потом он долго стоял спиной к растущему посреди поля дубу и смотрел вдаль, туда, где над туманной полоской далекого леса выплывало кровавое солнце. Смотрел и отказывался оборачиваться, а перед мысленным взором неслась по ромашкам хрупкая девичья фигурка в белом платье, с растрепанной шоколадной косой. И так хотелось поверить, что Аринка и в самом деле жива, но слух все равно улавливал поскрипывание веревки, когда приглаживающий разнотравье ветер бил мертвым телом о толстенный ствол дуба.
Пусть не первый, но хоть последний.
Вороной, конь Армана, гибкий и иссиня-черный, мял рядом копытами ромашки и косился как-то странно, будто осуждающе, а в душе черной завесью раскрывалась пропасть.
— Почему! — закричал Арман, глядя в глаза опекуну. — Почему ты допустил это!
— Ты допустил.
Арман сжал кулаки и опустил взгляд, вздрогнув, когда тело Аринки вновь ударилось о дуб. Ветер все еще приглаживал волны ромашек, приносил едва ощутимый, знакомый запах. Ее запах, смешанный со все более усиливающейся вонью смерти. Армана мутило, но он продолжал слушать, а опекун продолжал говорить:
— Ее увидел в лесу твой сосед-архан и... не маленький, сам понимаешь.
Арман сглотнул, сжав кулаки.
Не первый…
— Рожанка ему понравилась, и он написал тебе письмо с просьбой отдать девушку ему.
Арман уже знал, что Эдлай скажет дальше. Знал и все равно боялся услышать, будто невысказанное вслух оно не будет правдой.
— Ты подписал. Не глядя. Письмо отошло архану, тот на радостях прямо ночью прислал девушке приказ собираться. А она…
… поцеловала на прощание и повесилась.
Не в силах стоять на месте и ничего не делать, Арман бросился к коню.
— Стой! — донеслось за спиной. — Стой, идиот!
Гибкая спина Вороного под бедрами казалась обжигающие горячей, свист в ушах, когда конь сорвался в галоп — оглушающее громким. Ромашки слились в белое марево, позади кто-то кричал. Летел навстречу, раскрывая жаркие объятия, буковый лес. Арман, не щадя коня, ударил по бокам пятками — он не хотел, чтобы его догнали. Не хотел, чтобы заметили его слезы, прокушенные до крови губы. Не хотел, чтобы его видели таким…
А потом была бешенная скачка. И мешанина красок вокруг, и ударяющие в ноздри запахи. И хрипящий под ним Вороной, и хлеставшие по плечам листья орешника. Зачем? Проклятие, зачем? И вдруг полет…
Арман не успел понять, что и почему, Вороной оступился, дернулся и начал валиться набок. Долгие тренировки взяли свое — даже не успев испугаться, Арман соскочил с коня, покатился по колючим зарослям ежевики. Не успев увернуться, ударился головой о ствол бука. Лес вспыхнул искрами, накрыла тяжелая волна, и Арман почувствовал, что тонет...
Когда он очнулся, голова болела невыносимо. Хорошо приложился. И лежал тут, наверное, долго, солнце уже начало клониться к закату. Домой-то как добраться… Вороной-то, небось, ускакал, дома овес жрет. А пешком топать долго, да и куда топать?
Потерев висок, Арман посмотрел на испачканные в красном пальцы, ошеломленно оглянулся и замер… Вороной лежал рядом, черным снегом меж светлых пятен папоротников. Правая передняя нога его была странно вывернута, на пясти виднелся белый обломок кости.
Армана чуть не вырвало, но, преодолев тошноту, он пополз к коню. Колючий ежевичник оставлял на ладонях глубокие царапины, но Арман смотрел на Вороного, замечал только его.
Конь слегка приподнял голову, в агатовых глазах его промелькнула смесь любви, радости и… надежды.
Арман взвыл от бессилия. Людей лечит магия виссавийцев, животные же…
— Прости, — прошептал он, доставая из-за пояса кинжал.
Он успокаивал, хотя самого было в пору успокаивать. Он шептал в бархатные уши ласковые слова, гладил вздымающийся в такт дыханию круп, перебирал пальцами блестящую, ухоженную гриву. Ну почему? Арман уткнулся носом в шею Вороного и вдохнул его тяжелый запах. Он вновь зашептал что-то нежно, сжал пальцы на рукояти кинжала и вдруг остро понял, что медлить нельзя. И как ни тяжело…
Несмотря на дрожащие пальцы, перерезать горло удалось с первого раза. Может, просто хотелось быстрее закончить? Чувствуя, как опаляет ладони теплая кровь, Арман продолжал что-то шептать, смотря в тускнеющие глаза Вороного, гладил его бархатную морду, успокаивал. Рыдать он будет потом, сейчас проводит друга за грань ласковыми словами и улыбкой.
А дальше Арман не помнил — просто в один миг залитый солнцем мир изменился, звуки, запахи стали ярче, резче. А потом все будто укуталось шалью сна. Холодила лапы вода в ручье, оглушающе горько пах багульник, желтыми звездами горела меж золотарника лесная груша.
Арман ошалел от нового мира, он бежал и бежал, сам не зная куда и зачем. Он несся по усыпанному ягодами брусничнику, по влажному мху, по высокой, по самые плечи, осоке. Он забыл кто он и зачем, он наслаждался бегом, отдавшись во власть бушующего золотом леса.
Он был голодным, безжалостным зверем. И он убил. И насладился последним писком зайчонка, хлынувшей в горло, казавшейся столь вкусной кровью. И ему было мало, но желание бежать оказалось сильнее.
А потом был залитый лунным светом лес и седые лучи, путающиеся в покрывающих землю листьях. Ударил в нос острый запах влаги, серебрянной скатертью развернулась гладь лесного озера. Тихо шелестел камыш, стоял по колено в воде человеческий детеныш, тянул тяжелые от запутавшейся рыбы сети. Хрустнула под лапами ветка и детеныш вздрогнул, воровато обернулся, а, увидев Армана, вдруг засмеялся.
— Голодный? Зверь.
Зверь. Арман теперь зверь. А перед ним детеныш, кровь и плоть. И мясо, много мяса. И желание броситься в воду, добраться до мягкой плоти, вонзить клыки в беззащитное горло.
Только человек внутри, испуганный и беспомощный, тихо шептал: «Нельзя». Да и детеныш-то не простой был, не боялся, хотя и должен, смотрел приветливо, выпутал из сети оглушенного болью и страхом окуня и кинул его под лапы Армана.
Рыба дернулась, белое влажное брюхо блеснуло в лунном свете, и Арман, не спуская взгляда с человека, прижал ее передней лапой, нагнулся и вонзил зубы в нежную плоть.
Зайчонок был вкуснее. Человек в воде, которого Арман все так же не отпускал взглядом, наверное, тоже. Но и рыба сейчас казалась изумительной.
— Странный ты, зверь. Никогда таких не видел, — сказал человек, забыв вдруг о сетях и направившись к берегу.
Арман оставил недоеденную рыбу, прижал уши, опустил голову и, рыча, начал пятиться к лесу. Он и сам не знал, чего боялся. Сам не знал, почему не прыгнет на глупого, лысого детеныша, не рванет ему клыками горло, наслаждаясь теплой нежной кровью.
— Не бойся.
