Но по пятам его преследовал уже звук другого дыхания, хрип бегущей лошади и стук копыт, ломавших кусты все ближе за его спиной.

Он развернулся, чтобы встретить нападение лицом к лицу, но не увидел ничего кроме тьмы, и ветер холодом пахнул ему в самое сердце, оледенив его. И тут он испугался так, как не боялся ни в одном сражении, и бросился бежать с такой скоростью, словно все предшествовавшее было лишь игрой. Боль в боку была сильнее, чем желание дышать: он прижал к ране правую руку и почувствовал бульканье крови.

Он слабел. За спиной послышался хриплый смешок, и он понял, как зовут наездника, преследующего его, узнал он и имя леса, в который забрел. И когда он уже валился с ног, он прижался к дереву, стоявшему на прогалине, где, по крайней мере, он мог увидеть врага, наступавшего на него.

Тень явилась с брызгами дождя, грохотом грома и лаем гончих. Тени хлынули с деревьев черными сгустками ночи, обрушившимися на него. Меч проходил насквозь, не задевая их, а холод все крепче сковывал ему руку, леденя и пробираясь к сердцу.

Он вскрикнул и, вырвавшись, помчался, оставив часть себя в их лапах, и меча уже не было в его руках. Тени кинулись за ним, и копыта звенели в такт биению его сердца, и дыхание преследователя было таким же хриплым, как у него самого. И враг был уже не за ним, но в нем самом, где рана, истекая кровью, лишала его жизни. И часть его души уже принадлежала им — они разорвут его в ничто, когда набросятся снова, и это испытание будет страшнее первого в стократ. Дождь слепил ему глаза, так пропитав листья, что они приставали к нему, и сквозь мокрые доспехи он уже не мог отличить кровь от небесной влаги. Он снова споткнулся от раската грома и вдруг с такой же очевидностью, как наступавший сзади ужас, он ощутил спасение, грядущее впереди, где высился холм, словно земля, набухшая жизнью, и деревья раскинулись широко и сильно, протягивая к нему с любовью свои ветви.

И он добрался и вошел под их сень, и ощутил неведомую легкость среди деревьев одновременно сучковатых и стройных, обнаженных и цветущих звездами, сияющих самоцветами, свисающими как плоды, украшенных мечами и блестящими кольчугами, стоящих в дымке утреннего тумана и серебристой паутине, застывшей меж бледно-зеленых листьев.

И перед ним удобно для руки свисал меч… он рванул его с ветви, осыпав себя дождем блестящих листьев, и свет померк вокруг него, оставив его наедине с тьмой и юркими скачущими тенями, и черным всадником, обрушившимся на него во всполохе молний и поглощавшим весь свет, словно мировая яма, в которую и он может свалиться, если прежде его не разорвут гончие. Дрожа, он вытянул вперед призрачное лезвие и ужаснулся, когда его сияние выхватило из тьмы оскаленные пасти и глаза псов. А когда неведомая сила заставила его поднять голову и взглянуть на всадника, он увидел нечто такое, что его помутившийся разум не мог осознать.

Всадник приблизился, и озноб охватил все его тело, кроме руки, сжимавшей меч. Взгляд его помрачился, и он перестал различать окружающее. Тьма начала затапливать его, но он нанес удар, и псы, воя и дрожа, откатились в сторону.

— Пойдем, — чуть слышно шепнул ему голос.

И ему ничего не оставалось делать, ибо рука его отказывалась сжимать меч, — тот дрожал и неумолимо опускался. И тут, как дыхание весны, спину его обдало теплом.

— Держись, — велел ему кто-то.

— Он мой, — сказала тень, и голос ее звучал, как осколки льда.

— Уйди, — откликнулся другой, мягкий, но решительный.

— Он обокрал тебя. И ты поощряешь такие кражи? — и мир вдруг осветился заревом, и тень, как ржа, была на его лике — застывшая в изумлении тьма. — Ах, — пораженно выдохнул ледяной голос. — Ах. Ты отняла это у меня.

И вспыхнул свет — он ослепил Кирана, и тот рухнул на колени, издав стон муки, и более не отличал уже земли от неба и ночи от дня. Мокрые листья лежали на его щеке или его щека на мокрых листьях, и дождь барабанил ему по лицу, холодя его разорванную душу.

Но тень исчезла, и гром утих. И снова засияла луна. И черты лица изменились под ее светом, под мягкими солнечными бликами иного, эльфийского неба.

Рука его все еще сжимала меч. Холодные длинные пальцы разжали его кисть и расправили его члены, укутали его нежным покоем, не излечив лишь боли в сердце и воспоминаний о потере.

Она склонилась под дождем, все еще капавшим с ветвей, — роса ложилась на них обоих; бледный пришелец лежал неподвижно под смертной луной. Он был отмечен железом и все же прорвался в ее лес — пусть ненадолго, но он принес сюда железо и привел за собой Смерть. Ее охватили и гнев, и страх, и тоска, которых давно не знало ее сердце, с тех самых пор, как его разбило дитя. Войти в ее Элд, найти самое его сердце и похитить эльфийский меч… этот человек был не простым вором, и не обычная нужда привела его сюда. Может, его смертный взор был просветлен той страшной раной, что видна на его теле, и он обрел более истинное зрение, чем большинство; но никогда еще не доводилось Смерти упустить свою жертву.

Когда-то, до прихода человека, Элд простирался далеко; и когда-то ее народу было многое известно о людях, среди которых изредка встречались полукровки — плоды эльфийских увлечений и любви к роковым незнакомцам. «И все же, — думала она, — в ком-то могла остаться тонкая струйка эльфийской крови, в полукровках, никогда не слышавших зов из-за моря и никогда не таявших в иной мир». В отчаянной надежде она попыталась забрать этого незнакомца с собой, но железо, облегавшее его, было слишком тяжело, а сам он не мог стоять.

Но она стерпела боль прикосновения к железу, расстегивая пряжку за пряжкой и снимая доспех за доспехом, пока не освободила его целиком. Так открылась ужасная рана в его боку, и она призвала все силы, чтобы начать исцеление, походя, единым прикосновением залечивая и мелкие царапины. А потом, когда она отдохнула, ей было уже нетрудно увести его с собой — она просто положила его голову к себе на колени и принялась думать об эльфийском мире. И тогда деревья стали такими, какими они были на самом деле — стройными и красивыми, и ее солнце залило нежным теплом всю рощу.

Он долго спал, пока заживлялась его рана, пока печать смерти исчезала с его лица, оставляя его сиять той красотой, которая могла быть лишь эльфийским наследством. Все это время она не покидала его, всем сердцем ожидая его пробуждения.

И наконец он шевельнулся, огляделся и посмотрел ей в глаза в страшном смущении. И тут же начал таять, проваливаясь в смертный мир, во тьму, ибо он вернулся к собственным мыслям, но она взяла его за руку и удержала, чтоб он не ускользнул в небытие.

— Берегись возвращаться, — промолвила она. — Ибо Смерть забрала часть тебя. Очень просто ей будет теперь призвать тебя под свою сень. А здесь ты в безопасности.

Он попытался встать, не выпуская ее руки, поддерживая эту хрупкую связь с нездешним миром. Она придала ему сил, тех зеленых живительных токов, которыми питаются деревья, и вскоре он уже смог стоять, оглядываясь вокруг. Ветер шептался в листве, и солнце сияло своим особенным светом, и олени смотрели на них мудрыми глазами из зеленой тени, в роще мечей и самоцветов.

— Я был мертв, — сказал он.

— Вовсе нет, — заверила его она.

— Мое сердце болит.

— Возможно, — согласилась она, — ибо оно было разорвано. А исцелить такую рану я не могу. Как тебя зовут, человек?

В его глазах мелькнул страх.

— Киран, — ответил он почтительно, как подобает гостю. — Киран, второй сын Кер Донна.

— Кер Донн. Мы называли его Кер Ри — владения короля.

Страх охватил его, но он снова взглянул на нее.

— А как тебя зовут? — спросил он.

— Я скажу тебе мое истинное имя, которое еще не открывала смертным, ибо ты — мой гость. Меня зовут Арафель.

— Тогда я хочу отблагодарить тебя от всего сердца, — от души произнес он, — а потом попросить тебя вывести меня на дорогу, чтоб я смог выбраться отсюда.