— Не знаю, — я пожала плечами. — Скорее, нет, чем да.

На самом деле я вообще об этом не думала. То есть не думала до сих пор. Подозревать Водолея в чем-то поводов не было. Не говоря уже о том, что Эра стала для меня прививкой от ревности. Я переболела ею в острой форме в тот вечер четырнадцать лет назад, когда дорогая подруга позвонила и попросила прикрыть их. Ту ночь я очень не любила вспоминать.

Сейчас… нет, пожалуй, это была все-таки не ревность. Какое-то смутное, тоскливое ощущение неуверенности в завтрашнем дне, как-то так. Я только-только начала приходить в себя после Швейцарии. Слова врачей через столько лет пусть призрачной, но все же надежды, показались приговором. Поддержка Водолея была для меня твердой почвой под ногами. Которая вдруг в один момент стала зыбкой, как болото.

Нет, я не думала, что, вернувшись домой, обнаружу пустой шкаф и записку: «Прости, я ушел к Эре». Это было бы совсем не в его стиле. Но метаний между нами, пусть даже мысленных, я бы не перенесла. И снова вытаскивать его из ловушки не до конца пережитых чувств, отвлекая внимание на себя, не собиралась.

Люська, похоже, намерена была развивать тему и дальше, но я схватила полотенце и пошла в душ. К счастью, на этот раз он был в номере — крохотная кабинка с подтекающим поддоном. Потом обед в гостиничном ресторане и снова в автобус.

Театр назывался «Теремок», неожиданно большой и хорошо оборудованный. Нужно было познакомиться со сценой, со всеми проходами и выходами, проверить звук и свет. Для взрослых мы играли «Польвероне» по новеллам Тонино Гуэрра. В переводе это означало «солнечная пыль» — фантастический ветер, уносящий от тьмы к свету, к новым чувствам.

Я больше любила старомодные «ламповые» спектакли потому, что они давали ощущение всемогущества. Оставаясь за ширмой невидимым, кукловод мог дать зрителям иллюзию того, что кукла — живая. Иными словами, вдохнуть в нее жизнь. Заставить забыть о том, что перед ними просто кусок раскрашенного пластика или комок тряпок, подчиняющийся воле того, кто дергает его за ниточки. В «живом» спектакле все было одновременно и проще, и гораздо сложнее. Играть приходилось за двоих: за себя и за куклу. Создавать всю ту же иллюзию ее живости и самостоятельности, не оттягивая внимание на себя, но и не прячась в тень. Подобное требовало умения как бы раздвоиться, соблюдая при этом тонкий баланс сил. После таких представлений я чувствовала себя полностью выпотрошенной, однако если все получалось, удовлетворения это приносило на порядок больше.

Я боялась, что в подавленном настроении не смогу выложиться, но уже через несколько минут после начала с удивлением поняла, что меня захватило и понесло. Наверно, той самой волшебной солнечной пылью. Как будто вместе с героями вырвалась из череды обыденности к чему-то новому и необычному.

Нас долго не отпускали. Такого успеха «Польвероне» я не помнила, разве что на премьере. Хотя как дублеру мне редко приходилось играть в этом спектакле, да и вообще он считался у нас не самым ходовым. И ощущение, когда мы сели в автобус и поехали в гостиницу, оказалось непохожим на обычное. Не было привычной выпотрошенности. Наоборот, казалось, что прямо сейчас смогла бы сыграть снова, ничуть не хуже. Польвероне все еще кружил меня, звал пойти в какой-нибудь ночной клуб и танцевать до утра. Или гулять по городу. Но наутро предстоял «Гадкий утенок», где я играла важную утку-испанку. Тот самый традиционный спектакль, мой ровесник, я помнила его с детства. Так что никаких прогулок и танцев. Поужинать и баиньки.

Оставив в номере плащ, я спустилась в ресторан и хотела уже направиться в уголок, где сидела наша компания, как вдруг услышала за спиной:

— Инна?

Андрей

Всякий раз, когда Инна уезжала или лежала в больнице, он сначала не мог уснуть, а потом без конца просыпался — с неприятной дрожью, чувствуя рядом пустоту. Они никогда не спали в обнимку, даже одеяло у каждого было свое, но Андрею было спокойно, только если знал: жена рядом.

Ложились они всегда вместе, так уж повелось с самого начала. Разумеется, не каждую ночь занимались любовью, все-таки восьмой год женаты, но поговорить, пусть даже о всякой ерунде, сопровождая слова ленивыми, полусонными ласками, — это было святое. За исключением ссор, конечно, но такое случалось нечасто. Инна обладала редким умением гасить их в зародыше. Где-то промолчать, где-то обернуть все в шутку.

Первая ночь без нее всегда была самой тяжелой. В этот раз — особенно. Андрей вставал, выходил на кухню, смотрел в окно на темный двор, который, казалось, засасывал в черную дыру одиночества.

Когда он понял, что Инна нужна ему не только как банальное замещение Эры, грубое и примитивное? И интересно, догадывалась ли она, что была в те первые недели далеко не единственной?

Тогда ему буквально крышу сорвало. Злость на грани бешенства. Боль на разрыв. «Ненавижу, тварь» мешалось с «вернись, я все прощу». А ведь догадывался, к чему идет, но старательно отмахивался от этих мыслей. Два года все медленно, но верно катилось под откос, и в последние месяцы это стало очевидным. И все равно оказалось ударом в спину. Может, скажи ему Эра о своем предстоящем замужестве один на один, он бы воспринял известие не так остро. Но когда она вообще задумывалась о чьих-то чувствах?

Сколько Андрей помнил Эру, она всегда была замкнутой и холодной. Вероятно, закрытость служила ей защитной реакцией, но кого это интересовало? В школе ее сторонились вовсе не потому, что она была внучкой адмирала. Сколько раз у него возникало ощущение, что Эра хоть и рядом, но все равно словно за стеклянной стеной. Она могла слушать, кивать, улыбаться, даже отвечать, но Андрей никогда не был уверен, слышит ли она его или бродит мыслями за тридевять земель.

Будь Эра такой всегда, рано или поздно он бы от этого устал. Любому хочется тепла и отклика на свои чувства. Но нет, иногда что-то прорывалось сквозь ледяную запруду, Эра становилась вдруг мягкой, нежной. А потом снова пряталась в свою раковину. Эти качели изматывали и все же парадоксальным образом заставляли еще сильнее тянуться к ней. Андрей никогда не считал, что все это делается специально, чтобы привязать покрепче. Наоборот — винил себя. Думал, что не стал для Эры тем, кому она смогла бы полностью довериться. Лез вон из кожи, доходя до отчаяния, и снова натыкался на неприступную стену.

Сейчас, годы спустя, он понимал, что его чувства были своего рода болезнью, зависимостью. Болезнью, которую не вылечил, а загнал вглубь. И что Инна стала для него лекарством, хотя требовалась хирургическая операция.

Еще один день затянуло в безжалостную воронку времени. Канул без следа. Только что было хмурое осеннее утро — и вот уже вечер. К концу работы неожиданно позвонил университетский друг Витька Сунгуров, с которым не виделись полгода.

— Не хочешь пересечься? — предложил он. — Мои девушки к теще уехали, адын, савсэм адын.

— Я тоже, — обрадовался совпадению Андрей. — Давай посидим где-нибудь.

Устроились в бельгийском пивном ресторане на Большом. Слово за слово, кружка за кружкой… Вообще-то фильмы наподобие «О чем говорят мужчины» его удивляли: такие действительно есть и так действительно говорят? Но сейчас вдруг захотелось поделиться. Без подробностей, разумеется.

Твою мать, что за хня? Люблю жену, никаких сомнений, но вот принесло откуда-то прежнюю любовь, и уже который день о ней думаю. Гоню эти мысли в дверь — лезут в окно.

— Зачем гонишь-то? — пожал плечами Витька. — Наоборот, думай. Чем больше будешь гнать, тем сильнее будут лезть. Это как стремнина, бро. Попал — не вырвешься, будешь рыпаться — силы потеряешь и утонешь. А вот когда вспомнишь все в деталях и подробностях, тогда в башке и прояснится. И не только свидания под луной со сладкими потрахушками, но и все самое неприятное. Было ведь неприятное — раз не сложилось?

Андрей лишь кивнул молча.

— Ну вот и вспоминай, — продолжил Витька. — Пока тошнить не начнет. Помнишь Маевскую? С журфака?