Он постучал в двери узилища своего, требуя:
– Бумаги, чернил, перьев! Если я не получу их от вас, я буду жаловаться вашей прекрасной султанше Эсмэ…
Самое добротное и прочное в Турции – флот, один из лучших в мире, и султаны денег на его развитие никогда не жалели. Плавучие громады несли на своих палубах тысячные оравы экипажей из отборных головорезов. Но, прекрасные моряки, турки были скверными навигаторами. Их штурманы не могли проложить курс даже из Босфора на Кафу – под углом к норд-осту; из Стамбула они робко плыли вдоль берега до Синопа, лежащего на одном меридиане с Кафою, и от Синопа держались точно меридиана к норду, попадая таким образом в Кафу (Феодосию)…
Стоило Екатерине покинуть таврические края, и турецкая эскадра, шлявщаяся в Днепровском лимане, открыла военные действия. Как раз в это время в Глубокой Пристани, близ Херсона, отстаивались для оснащения такелажем новоспущенные фрегаты. Еще не имевшие парусов, они представляли легкую добычу, и турки не однажды совались в устье Днепра, как щука в тихую заводь, где отлеживается жирный, но беззащитный налим. Узнав об этом, князь Потемкин-Таврический указал Мордвинову срочно выслать в лиман 12-пушечный «Битюг» под командой штурманского поручика Вани Кузнецова… Ему было велено:
– Покрутись там, будто глубину фарватера меришь.
Турки встретили его огнем. Кузнецов отвечал залпами. Он сразу сбил рангоут на турецком флоте и, ловко ретируясь на мелководье, принудил турок вернуться под защиту батарей Очакова. Потемкин за такое дело расцеловал штурмана:
– Жалую тебя белым мундиром, и отныне ты уже не поручик, а быть тебе в чине лейтенанта флотского…
Но объявления войны еще не было. Послали запрос коменданту Очакова – паша Гусейн отмолчался. Ночью тихо погребли к Кинбурну фелюги, наполненные запорожцами. Бежавшие в Туретчину казаки просились обратно на русскую службу. Потемкин их принял, прошлым не попрекая. Запорожцы сообщили «Грицку Нечёсе», что у Гаржибея появились корабли Эски-Гасана:
– А он у турок весьма в важных почитается…
Чтобы поддержать дух в князе, Суворов из Глубокой Пристани писал ему: «Вы велики, ваша светлость. Ясно вижу, как обстоят дела. Будущее управляет настоящим…» Григорий Александрович вызвал из Севастополя сюрвайера Прохора Курносова:
– Все галеры и плашкоуты, на которых государыня к нам приплыла, начинай переделывать для нужд воинских. Чтобы несли единороги, мортиры и гаубицы больших калибров. Если я тебе полную мочь дам, скажи, к сентябрю управишься ли?
– Не спать, не есть нам, – отвечал Курносов.
– Не спи, не ешь… Где лес бракованный?
– На складах. Из него можно бомбардирские боты делать. А из «военного» леса – лодки канонирные.
– Озолочу! В бригадиры выведу! Или… расстреляю, ежели не управишься. Без гребной флотилии – смерть нам: если турки в Днепр сунутся, то Херсон голыми руками возьмут…
Суворову он вручил самый ответственный и опасный район боевых действий – оборону Кинбурнского полуострова.
– Стоит на карту глянуть, и дураку ясно, что коса Кинбурна, словно язык длинный, в лиман высунулась, по этому-то языку, – говорил Потемкин, – турки прямо в рот к нам залезут, и там нашей милости они все зубы повыдирают…
Из Очакова доходили слухи: гарнизон усиливается, турки получают хороший рацион, а дезертиров без проволочек вешают, в момент казни давая выстрел из пушки. Больных в Очакове очень мало (значит, и в медицине навели порядок). Запорожцы говорили, что Гусейн-паша, старик осторожный, тайком вывез из Очакова немало драгоценностей и закопал их на острове Березани:
– Взять бы нам Березань да пограбить все в ямах…
Потемкин навестил Кинбурнскую косу, через трубу долго разглядывал Очаков, утопающий в желтой пылище.
– Турки скот гоняют на выпас, – пояснил Суворов.
Через русского консула в Яссах известились, что Булгаков уже заточен в Эди-Куле. Все стало ясно: в о й н а…
– Александр Василич, имею я намерение войско Голенищева-Кутузова придвинуть к устью Буга… Что скажешь?
– Михайла Ларионыч хитер: его и де Рибас не обманет!
С этого времени имена Суворова и Голенищева-Кутузова все чаще стали соприкасаться в военной истории государства. Их объединяли Днепр и Буг, впадавшие в один лиман одного моря…
Современник писал: «Представлена в Эрмитаже», сочиненная гр. Сегюром, трагедия «Кориолан»… площадная молва возвещает нам войну с турками, и для того его светлость (Потемкина) не скоро сюда ожидают».
К возвращению Екатерины гениальный Кваренги закончил создание царственных лоджий Рафаэля, чем и доставил императрице приятное удовольствие. Сильные дожди и туманы задержали двор в столице, а в августе перед Зимним дворцом разразился бунт рабочих-строителей, которых обирали подрядчики.
Екатерина боялась подходить к окнам, чтобы в нее не запустили с площади булыжником. Бунтовали каменщики, занятые облицовкой Фонтанки в гранит. Рабочие требовали на площадь императрицу, а графу Ангальту, который русского языка еще не постиг, они раскровенили лицо. Безбородко сказал, что надо призвать Архарова, генерала от полиции, давно уже славного умением говорить с простонародьем шутками-прибаутками.
– Хороши шуточки, – отвечала Екатерина, – от самого Курска ты со мною вместе наблюдал бедствия народного голода… Что мне Архаров с его юмором? Зови сюда Конную гвардию!
17 мужиков конногвардейцы взяли с площади под белы рученьки и повели туда, куда всех водят в таких случаях. Но, чтобы не усугублять недовольства в народе, Екатерина, человек практичный, арестованных велела тут же отпустить не наказывая, а подрядчиков отдала под суд. Из Европы пришли четыре корабля с овсом, и петербуржцы расхватили овес моментально – это был нехороший признак: избалованные в еде петербуржцы овсу радовались!..
Известие о войне дошло до столицы только 29 августа, когда на юге страны уже пролилась первая кровь. Екатерина выслушала, что Булгаков посажен в Эди-Куль, и после обедни, на выходе из церкви, стала плакать. То, что война случится, она знала. Но не могла предположить, что война возникнет столь внезапно. Чувства ее были оскорблены еще и тем, что Турция вероломно начинала войну при общем рукоплескании Европы.
– Как ненавидят нас… в с е! – сказала она с яростью. – И будь она проклята, эта Европа паршивая: мечутся, словно кошки угорелые… ну, хорошо! – произнесла Екатерина с угрозой. – Дадим вам всем звону…
Безбородко вызвал Сегюра: ополчаясь противу интриг Пруссии и Англии при дворе султана, он сказал, что укрепление южных рубежей России никак не было признаком близкого нападения.
– Мы не мыслим о разрушении Оттоманской империи, но Тавриду разбойникам не вернем! Государыня полагается на авторитет вашего короля, и, если он, ваш король, прибегнет к посредничеству, дабы немедля вернуть свободу Булгакову, переговоры наши с Портою – мирные! – вполне могут возобновиться…
Екатерина вызвала к себе не Кобенцля, а де Линя:
– Не скрою, я ошарашена… но не войной, а тем, что война явилась слишком скоро. Революция охватывает Фландрию, Брабант и Голландию, в таких условиях сможет ли ваш император и мой друг Иосиф открыть военные действия одновременно с нами?
– Он уже открыл их, послав большой корпус не против Турции, а против возмущенных Австрийских Нидерландов. Я буду прям, – сказал де Линь, – на помощь Вены вы не рассчитывайте.
Для Екатерины это был удар, но она выстояла:
– Как вы полагаете, что Иосиф сейчас предпримет?
Свой ответ де Линь записал: «Он пришлет вам добрые пожелания, а так как пожелания по почте пересылаются удобнее, нежели двигаются армии, то письмо императора будет переполнено ими». Вскоре из Вены поступило распоряжение, чтобы де Линь оставался при русской армии Потемкина – атташе?наблюдателем.
– Езжайте, принц Нассау-Зиген уже воюет…
Екатерина созвала расширенный Совет:
– Чаю, вы все знаете, что турки дерзнули посадить в Семибашенный замок (Эди-Куль) министра нашего. Для изъяснения коварного поведения Порты сообщена вам будет графом Безбородкою историческая справка от Коллегии дел иностранных.
