– Я ж тебя в люди вывел, а ты… – Он осыпал мастера бранью за плохое качество кораблей. – Гнилье… все разломало!

– Нет, не гнилье, – отвечал Курносов. – Надо плавать уметь, тогда бы и не закинуло Тизделя под окошки дома султанского. Вот Ушаков! Его «Павла» от самой Болгарии аж до Сухуми протащило. А им сам черт не брат: по звездам определились, воду откачали, фальшивый рангоут поставили и пришли обратно в Севастополь… сейчас ремонтируются.

Ушаков жив! Но легче Потемкину не стало.

– Крым сдать, – вдруг решил он абсурдно.

– Крым сдать – все сдать, – резко возразил Попов. – Тогда нам лучше совсем не жить, а сразу взять да повеситься…

Все рушилось в судьбе фаворита удачи, лицо его размякло, как у старой потасканной бабы, в одиноком глазу затаились боль и печаль. К его постели подсел Суворов:

– Эски-Гасан опять рыщет в лимане…

Екатерина слала письмо за письмом, требуя подробного отчета в действиях, настаивала на том, чтобы флагманский корабль не называть «Слава Екатерины», а то Войнович загонит его в нору Босфора, как Тиздель загнал «Марию-Магдалину», и тогда Европа надорвется от хохота… Потемкин согласился:

– «Славу Екатерины» впредь именовать «Преображением»!

Мальтийские кавалеры, давно солидарные с Россией, прислали на Черное море своих бесстрашных рыцарей в черных плащах с белыми крестами, и они стали мичманами русского флота. Потемкин всегда ценил их большие знания мореходов, обретенные в многовековой борьбе с алжирскими пиратами. С греками забот тоже не было – балаклавские рыбаки стали военными моряками. Зато хлопотно было с запорожцами: одни оставались на службе султана (их называли «неверными»), другие вернулись в русское подданство (называясь «верными»). Суворов ожидал нападения турок сразу на Херсон, но лазутчики его, верные запорожцы, сохранившие связи в гарнизоне Очакова, сообщили, что капудан-паша Гасан прежде готовит нападение на Кинбурн. Потемкин, еще не выбравшись из меланхолии, полностью доверился опыту Суворова; светлейший подарил генерал-аншефу богатый шлафрок со своего плеча, а пирог с трюфелями резал пополам, говоря адъютантам: «Отвезите в Кинбурн Суворову… не все мне!» В переписке с императрицей, именуя начальников по фамилиям, он выделял Суворова писанием его имени с отчеством (что стала делать и Екатерина, ему подражая). В сентябре доктор Самойлович принес в палатку Суворова длинное турецкое ружье и выпалил из него в землю – образовалась глубокая ямка.

– Додумались! – сказал. – Турки забивают в дуло сразу две пули, одна другую в полете толкает, а раны от сего бывают глубоки и очень опасны… Советую вам, аншеф, беречься!

Далеко в море плыл громадный «Мелеки-Бахри» («Владыка морей») – флагманский корабль капудан-паши. На оконечности Кинбурнской косы возвели укрепление, вдоль косы Суворов расположил редуты и батареи. Мордвинов, как всегда, медлил, волынил, тянул. Наконец, разруганный Потемкиным, он выпустил в лиман перестроенные после днепровского плавания галеры. «Десна» была переделана из плавучего ресторана в бомбардирское судно, им командовал мальтийский шевалье Джулиано Ломбард – мичман. В лимане взорвался на своих погребах линейный корабль турок, море выбрасывало на косу обезображенные трупы.

– Их сразу закапывать, – распорядился Самойлович…

Турецкая эскадра осыпала косу ядрами и гранатами. Гасан решился высадить десант. «Десна» вырвалась на пересечку его кораблям, Ломбард атаковал их с такой свирепостью, что обратил турок в бегство. Суворов, стоя на косе, наблюдал за боем. Два часа, даже больше, маленький бомбардир схватывался с эскадрой противника и вышел из боя победителем. Суворов немедля рапортовал Потемкину, что шевалье достоин скорого возвышения. О том же писал Потемкин и Мордвинову. Однако тот был иного мнения: «Хотя Ломбард поступил с величайшей храбростью, но без моего на то повеления, я за долг почитаю его арестовать и отдать под суд…» Он объявил Ломбарду:

– Вы арестованы! Потрудитесь сдать шпагу…

Суворов был возмущен, а светлейший впал в ярость и присвоил Ломбарду чин лейтенанта. Мордвинова он предупредил, что, если и далее так дела пойдут, он попросит его не соваться в оперативные планы, занимаясь лишь хозяйством на верфях…

Слушая, как разрываются на косе турецкие гранаты, Суворов отписывал Потемкину о бездействии флота: «Коли бы севастопольцы меньше хитрили, все бы здесь Стамбульское пропало…» Но и Войнович, под стать Мордвинову, геройством не отличался. Страх перед морем, ломающим корабли, внедрился в его сердце, обуяв душу холодом, и Потемкин никак не мог сдвинуть эскадру с якорей. Войнович ссылался на то, что ремонт кораблей еще только начинается, корабли скверные, а леса не хватает…

– Какой-то заколдованный круг, – сказал Попов.

– А я их сейчас расколдую, – ответил Потемкин.

Он указал Ушакову лично возглавить боевую подготовку моряков эскадры, учить их стрелять на качке, ставить и убирать паруса в шторме, быть ловкими и неустрашимыми, и Федор Федорович дал понять светлейшему, что теперь, получив особые права, он станет вдвойне ненавистен Войновичу и Мордвинову.

– Бери пример с меня, – ободрил его Потемкин. – У меня кулаков не хватает, чтобы от недругов отбиваться. Ты на меня уповай, а я на тебя уповать стану…

Ему легко рассуждать, имея за собой самодержавную защиту. А каково Ушакову – в ранге бригадира флота – вставать поперек дороги двум адмиралам? В эти дни стало известно, что султанша Эсмэ переслала в Эди-Куль для Булгакова большое блюдо с фруктами, что (по турецким обычаям) означало доброе расположение… Попов сказал Потемкину:

– У этой Эсмэ мать была грузинкою. Ей ли, султанше, не знать, сколь истерзана Грузия и един ей заступник – Россия!

Паника светлейшего после гибели флота передалась в столицу. Безбородко заметил, что рукав императрицы распорот от самого локтя. Она объяснила:

– Роджерсон срочно кровь отворил: мне стало вдруг так плохо, что некогда было даже платье расшнуровать…

Она велела рекрутировать одного парня с 500 душ, но Безбородко сказал, что этого мало: надо брать по три человека с тысячи. Украинская армия Румянцева потребует в год полтора миллиона рублей, Екатеринославская армия Потемкина вкупе с флотом Черноморским возьмут из казны три миллиона. И надо срочно готовить на Балтике эскадру для отправки в Архипелаг, чтобы ударить по туркам из глубин Средиземноморья:

– Граф Алексей Орлов-Чесменский от командования отказался, и лучше доверить эскадру опытному адмиралу Грейгу…

Снова был созван Совет. Екатерина вслух зачитала письма Потемкина, в которых он просил отставки. Безбородко сказал:

– Может, и лучше светлейшему дела оставить, паче того, граф Задунайский обижен от нас малостью власти воинской, а будучи характером крут, он всю Бусурманию расшибет.

Екатерина. Честь моя и княжая требуют, чтобы князь Таврический в нонешний год от армии не удалялся, не сделав какого-либо славного дела… хоть бы Очаков взяли!

Совет. Мы знаем, что светлейший погорячился, выпустив флот на море в такое время, как плаванию неспособное…

Валентин Платонович Мусин-Пушкин, вице-президент Военной коллегии, вступался, вестимо, за своего шефа Потемкина:

– Нельзя графу Задунайскому обе армии поручать. Пущай Суворов, геройством славен, Кинбурн не сдаст, а светлейшему Очаков брать. По всем расчетам, штурма Очаковская обойдется нашей российской милости потерянием десяти тыщ человек.

Безбородко. На десяти тыщах можно губернию перепахать. Да и светлейший, к пролитию крови жалостливый, на такие великие потери никогда не решится. Очаков измором взять можно…

Екатерина утешала Потемкина, что спазмам его не стоит придавать значения – это обычные «ветры», которые и ее одолевают. «Усердие Александра Васильевича Суворова, которое так живо описываешь, меня обрадовало… империя останется империей и без Кинбурна, то ли еще мы брали, то ли еще теряли!» Но она требовала ни в коем случае не покидать Крыма, ибо… «куда ж тогда девать флот Севастопольский? Я надеюсь, что сие от тебя писано в первом нервном движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал… через то туркам и татарам открылась паки дорога к сердцу империи. Но есть либ Очаков был в наших руках, тобы и Кинбурн был приведен в безопасность… Я невозможного не требую, – заканчивала Екатерина. – Пишу что думаю. Прочти терпеливо: от моего письма ничто не попортится, не сломается, лишь перо мое тупится, да и то не беда».