Де Линь застал короля в недобрый час. Фридрих давно чуял неладное в политическом «равновесии», он решил срочно заменить посла Сольмса свежим дипломатом, которого звали Евстафием Гёрц фон Шлицем, попросту – Гёрц. Он спросил его:
– Вы слышали, что императрица собирается на прогулку в Белоруссию, а в Могилеве сооружают триумфальные арки?
– Из голландских газет, ваше величество.
– Из газет немного узнаете, Гёрц. В наши времена дипломат обязан догадываться о том, о чем в газетах не пишут.
Король сказал, что, кажется, назревает неприятный момент, когда Россия станет перестраивать весь политический фронт. Панин теряет остатки прежнего влияния, от «Северного аккорда» русский Кабинет способен перейти к союзу с Австрией:
– В парике Екатерины скопилось немало вредной пыли, не пора ли выбить ее? Я посылаю в Петербург и своего наследника, чтобы он заручился поддержкой русского цесаревича…
Был месяц март, когда Гёрц прибыл в Петербург и вручил Потемкину письмо от Фридриха II; в этом письме король осыпал светлейшего самой низкопробной лестью, умоляя поддержать прусские интересы, отвергая происки венские («обещал сделать для него возможным то, что другим людям кажется невозможным»).
– Посул велик! – сказала Екатерина, сообразив, что Фридрих соблазняет Потемкина короною герцогов Курляндских.
– Курляндии место в истории уготовано, – отвечал Потемкин. – Ей пристало быть губернией российской…
«Декларация о вооруженном нейтралитете» вступила в действие, Англия лишалась призов от морского разбоя. Панин принял Гарриса, лежа в постели. «Он несколько раз повторил мне, что „Декларация“ не его произведение; что она явилась для него неожиданно и при полном его незнании на свет ея назначения…».
– Но и Англия хороша! – упрекнул он Гарриса. – Ваше владычество в морях сделалось уже невыносимо.
Против «Декларации» в России выступил только один адмирал Грейг.
– Матушка, – честно заявил он императрице в беседе с глазу на глаз, – в прошлой войне пират Ламбро Каччиони поступал в море тако же, како и английские крейсеры поступают ныне с кораблями чужими. Однако ты Каччиони одобряла и в чины вывела. В этом наблюдаю я противоречие в твоих действиях.
– Адмирал, ты не путай грека с королем Англии…
Гёрц пожелал личной встречи с Потемкиным:
– Вы еще не ответили на письмо моего короля?
– Некогда, – огрызнулся Потемкин.
– Надеюсь, вы догадались, что щедроты моего короля не имеют границ. Я знаю, что дела в Митаве не могут нравиться двору вашему. Сейчас в Петербурге умирает герцогиня Евдокия Курляндская, урожденная княжна Юсупова, бежавшая от побоев и пьянства мужа. Король желает угодить вашей светлости: он доверил мне передать, что любая принцесса из славного дома Гогенцоллернов согласна стать вашей женою, и тогда…
Шла борьба за то, что будет сказано в Могилеве!
– Надо продумать, что нам говорить в Могилеве.
Екатерина болела ангиной, но в постель не ложилась. Потемкин тоже страдал от ангины, валяясь в постели более по привычке. Он вернулся к недавней «Декларации»:
– Эта бумага заставит нас отступить от панинского «Северного аккорда», ибо без Англии он рассыплется сам по себе. Но, изгоняя прочь систему Панина, – продолжал Потемкин, – мы должны будем избавить себя и от автора этой системы.
Екатерина сделала ему насмешливый книксен:
– Наконец-то и ты понял, что в «Декларации» есть подоплека, которой сам Панин не раскусил… Вооруженный нейтралитет на морях оставит Англию в постыдном одиночестве, а внутри моего двора и Кабинета в изоляции окажется Панин.
Потемкин снова завел речь о том, что после Тешена и «Декларации» панинская ориентация на северные (протестантские) государства изжила себя, а России еще предстоит тяжелейшая борьба с Турцией за обладание Причерноморьем.
– От Пруссии, – доказывал он императрице, – можно совсем отступиться, как отступается муж от негодной жены, уже не раз ему изменившей. Не пристало нам, стране великой и пространственной, цепляться за штаны злобного карлика. Надо так вести себя, что если в Петербурге кто и чихнет, так чтобы в Версале и Лондоне все в жестокой простуде полегли.
Он предлагал союзничать впредь с Австрией, которая в борьбе с Турцией свои интересы имеет. Екатерина заметила: перемена в политике окажется очень резкой, как если бы женщина, еще вчера молодая, завтра предстала негодной старухой.
– Вена, – напомнила императрица, – коварство свое, под стать Пруссии, не раз к нашему ущербу обнаруживала…
Всю ответственность за создание никчемного «Северного аккорда» Екатерина теперь свалила на одного Панина:
– Он, злодей, виноват! Я была молода, неопытна, когда Панин меня чуть не за волосы втащил в «Аккорд» свой. Теперь я согласна: во вражде с Турцией выгоднее иметь опору в цесарцах…
Потемкин упрятал в своем архиве записку Екатерины:
«Каковы бы цесарицы ни были и какова ни есть от них тягость, но оная будет несравненно менее всегда, нежели Прусская, которая совокупленно сопряжена со всем с тем, что в свете может только быть придумано пакостного и несносного. Дорогой друг мой, я говорю это по опыту: я, к несчастью, весьма близко видела это ярмо (прусское), и вы были свидетель, что я была вне себя от радости, лишь только увидела маленькую надежду на исход из этого положения…»
Утром императрица велела готовить для Могилева парадное платье, украшенное 4 200 крупными жемчужинами. Через полицию указала позвать к ней лучшего ямщика Федора Игнатова, служившего на тракте Москва – Петербург. Пришел он – мужик здоровущий. Кафтан на нем сукна алого. Опоясан кушаком белым. На груди бляха величиной с тарелку. На бляхе – герб России с орлами. Через плечо великана тянулся гарусовый шнурок к рожку, чтобы в пути сигналы подавать. Екатерина по-русски с поклоном (благо поклон спину не ломит) поднесла мужику чарку со старкой и спросила любезно:
– А закусить желаешь ли?
– Не. И так хорошо.
– У тебя в тройке масть-то какая?
– Вороные. А челки белые.
– Колокольчики твои далеко ль слыхать?
– Всю Русь прозвонил уже. Валдайская музыка.
– У меня к тебе личная просьба, – сказала Екатерина. – Ко мне кесарь венский гостить едет. Берешься ли, Федор, прокатить его от рубежей до Могилева за полутора суток?
– Могу и раньше! Но душа в нем жива не будет.
– А почему так?
– Ухабы наши. Сама знаешь, матушка.
– Вези! Только в канаву кесаря не выверни.
– Да уж и не таких орлов возили! Сначала-то икота их разбирала. А потом ничего… отлежались.
7. Перемена фронта
Что видел путник, в Могилевский град въезжающий? «Тако мне, шествующему, показались места возвышенны и здания града великого. Невозделанные врата, называемые Быховскими, предстали, при конце почтовой аллеи, моему взору пытливому; уже вместили оне в стены свои проезжавшую мою колесницу, произвели с тем великий стук и открыли улицу…» Обратимся к начальству! Почти всех оголтелых молодцов, которые в 1762 году добывали престол для Екатерины, она пристроила на хорошие места и воровать им не мешала. Петр Богданович Пассек, генерал-аншеф и кавалер, держал в Могилеве бразды правления. Первую свою жену он прогнал, а вторую – Марью Сергеевну Салтыкову – в карты у ее мужа выиграл. О добре говорить не надобно: само в руки текло. Для любителей цен сообщаю, что бутылка шампанского в Могилеве стоила 1 руб. 60 коп. Очевидец пишет: «Употребление пробочника запрещалось; щеголяли искусством отбивать горло бутылки о край стола… буде же бутылка треснула ниже горла, выбрасывали за окно прохожим».
К этому граду и поспешил «граф Фалькенштейн»!
…Мария-Терезия неохотно отпускала сына на свидание с Екатериной, боясь, что пострадает его нравственность. Но Иосиф жил иными страстями. Неудача с войной за Баварию навсегда отвратила его от Пруссии, Тешенский мир связал ему руки в Германии, зато альянсы с Россией открывали Австрии прямую дорогу на Балканы. За этим он и приехал – чтобы дорогу к Белграду расчистить. Одетый в скромный зеленый мундир, «граф Фалькенштейн» был узнан горожанами лишь в тот момент, когда уверенно ступил на крыльцо дома губернатора.
