Кобургский пожелал видеть его вторично.
– Скажите, что я молюсь богу.
Принц не погнушался снова явиться к нему.
– Скажите, что я снова напился и теперь сплю…
Союзников было в четыре раза меньше, нежели турок, и начинать битву австрийцы боялись. Однако Суворов не принял от них никаких возражений; он послал курьера.
– Ваше высочество, – доложил тот принцу, – если ваши войска не выступят, наши семь тысяч бой все равно примут.
– Передайте его высокопревосходительству, что, ценя таланты его, подчинясь дирекции суворовской… Езжайте!
Ночь прошла в движении, для турок незаметном. Говорили шепотом, на речных бродах переправлялись без шума. Конница в 15 тысяч сабель ожидала их перед лесом Фокшанским. Пять часов бились здесь насмерть, но атаки отразили и стали огибать лес: Суворов слева, Кобургский справа. Затем Суворов шагнул в гущу леса, повел войска за собой, показывая, как надо продираться через колючий кустарник. Зато, когда вышли из зарослей, все турецкие пушки были обращены не к лесу, а в другую сторону: успех! Союзники двигались в плотных каре, следом за ними пушки громили турецкую артиллерию.
– Огнем, огнем их! – подбадривал канониров Суворов, потом велел ударить в штыки: турки побежали. – Кавалерия, – указал Суворов, – бери их в шашки… руби, гони!
Теперь только успевай собирать трофеи: обозы, верблюдов, амуницию, фуры с ядрами, аптеки, быков, знамена и халаты.
Суворов средь офицеров отыскал Швейцера.
– Кстати, и о газетах! – сказал он ему. – В газетах пишут, что цесарские солдаты от турок неизменно бегают. А сегодня при Фокшанах они заставили турок бегать…
Обычай войны требовал дележа добычи. На гнедой кобыле, издали сняв шляпу, к Суворову подъехал принц Кобургский:
– Надеюсь, что эта процедура не омрачит праздника! Что вы хотите от меня? Бунчуки? Верблюдов? Или пушек?
– Все поровну, а провиант оттоманский отдаю вам целиком, благо мне поспешать в Бырлад надобно…
Заметив, что Суворов слегка припадает на ногу, принц Иосия Кобургский заботливо осведомился – не ранен ли он?
– Бог миловал на сей раз. А то, что хромаю, так это по дурости: на иголку швейную наступил пяткой. Оттого-то турки, мою хромоту приметя, и прозвали меня «Топал-пашою».
Пока солдаты делили трофеи, пока они там бегали по валашским деревням в поисках вина, принц Кобургский, добрый малый, устроил в своем шатре союзный обед.
– В первый раз, – сказал он Суворову, – вы были пьяны, во второй молились, а в третий спали… Скажите, генерал, отчего не пожелали вы беседы со мной до битвы?
Суворов охотно выпил и съел свежий огурчик.
– А к чему лишние разговоры? Уверен, что ваше высочество с моими планами не согласились бы. На споры мы потратили бы весь день. Остались бы при этом друг другом недовольны. И конечно, я бы вам уступил: вы – тактик. Тактики я не знаю, да вот беда – тактика меня хорошо знает!
Николай Васильевич Репнин послал принцу Кобургскому очень горячее поздравление с победой, за что и получил нагоняй от светлейшего: «Вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? И без того цесарцы довольно горды».
А сам похаживал, довольный, говоря Попову:
– Пишет мне Суворов реляции свои на таких мизерных бумажках, что и курице не подтереться… Или бумаги на слова жалеет? Как же мне матушке-государыне о Фокшанах докладывать, ежели из его «синаксарий» одно мне ясно: победил!
Сейчас они жили только войной, и Василий Степанович Попов счел нужным намекнуть, что влияние Платона Зубова при дворе делается уже опасным. Светлейший беззаботно ответил, что все эти Зубовы (а сколько их там?) для него – даже не гады подколодные, а хуже червей поганых:
– Что они сделают, ползая под могучим дубом?
Сытое лицо Попова вдруг исказила гримаса.
– Не заблуждайтесь, ваша светлость, – сказал он. – Для дуба не змеи, а черви опасны, способные подточить самые могучие корни… Ведь у Платона Зубова еще три брата: Николай, Дмитрий и Валериан, жадные до власти и удовольствий.
При ставке Потемкина работала типография, регулярно выпуская «Вестник Молдавии», цензуре неподвластный, и каждую неделю этот листок оповещал армию о том, каково здоровье светлейшего, какие дамы навестили его и какие собираются навестить. Заодно листок сообщал правду о революции во Франции, а сам Потемкин при слове «Франция» махал рукой – безнадежно:
– Из альянсов европейских сия держава выключилась…
Он навестил верфи Николаева, заехал в Тавриду проследить за охраною побережья, из Херсона готовил морскую экспедицию для овладения турецкой крепостью Гаджибей.
Де Рибасу он заявил со всей прямотой:
– Больно вы все до наград охочи, а дела-то от вас не видать. Коли не возьмешь Гаджибея, я тебя…
– Перед Гаджибеем флот султана дрейфует!
– А ты ночью, ночью… когда все спят. Или забыл, как в Испании апельсины из чужих садов воруют?
Гаджибей моряки и запорожцы брали штурмом. Начали с вечера, поутру все было кончено: над воротами крепости взвился русский флаг. Заодно побрали и деревню татарскую (будущую Молдаванку). Никто в России слыхом не слыхал о Гаджибее, и потому взятие его прошло незаметно для публики, будто в темноте комара раздавили.
Но Потемкин уже предвидел будущее большого города:
– Гаджибей татарский бывал Одиссосом в мужском роде. Так пусть появится в роде женском – Одесса! А название с древнеэллинского языка приохотит к нему греков ради торговли прибыльной. Хорошо бы сразу там и строиться.
– Война. Денег нет, – намекнул Мордвинов.
– У нас всегда война и всегда денег нет. Однако мы еще не пропали ни разу и, даст бог, не пропадем далее…
Он был доволен, что в Гаджибее резни никакой не было, никого не грабили, а взяв крепость, праздновали в единственной городской кофейне, которую содержал грек Аспориди – чуть ли не первый житель этого города. Потемкин распорядился, чтобы в Гаджибей-Одессу сразу посылали отставных матросов и тех, которые увечья получили или семьями отягощены:
– Пусть начинают жить, как все люди живут…
Князь Репнин с главными силами уже обратился к Измаилу, но поглядел на высоченные стены его и вернулся обратно.
– Мои солдаты не мухи, чтобы на Измаил взлетать, – сказал он Потемкину. – Там засел сам Эски-Гасан…
Ко дню рождения светлейшего генералы обещали Потемкину взять для него Аккерман, он предостерег их:
– Лучшим подарком мне будет взятие Аккермана без пролития крови. Заставьте турок искусством дипломатическим помыслить о печальном их жребии, и не кровью, господа, а лишь угнетением духа неприятеля умейте его одолевать…
Начинался сентябрь. Кажется, турки заманивали русских под Измаил сознательно: не сразу открылось, что великий визирь перевел армию за Дунай. Бурные ливни расквашивали дороги, и без того разбитые конницей. Неуемная тоска возникала в сердце при виде унылых полей, жалкой кукурузы, побитой дождями. В кустарниках и буераках прятались турецкие дезертиры.
Юсуф-Коджа велел их ловить. Он спрашивал:
– Откуда вы бежали, собаки?
– Из-под Фокшан, где снова явился Топал-паша.
– Врете! – отвечал визирь. – Суворов, о том все знают, взлетел на Кинбурне с пороховым погребом к небу…
Дезертиров вешали, двигались дальше. Эски-Гасан, бывший капудан-паша, завлекал русских под стены Измаила, а принц Кобургский снова увидел перед собой армию визиря числом в 100 тысяч сабель. «Спасите нас», – написал принц Суворову, и курьер прискакал обратно с таким лапидарным ответом: «Иду». Выступив с войском в полночь, Александр Васильевич за два дня преодолел 70 верст. Страшные грозы бушевали над Молдавией, молнии втыкались в землю, поражая столетние дубы. Юсуф-Коджа пил вечерний кофе в своем шатре, окруженный подушками и мальчиками-рабами, когда к нему втолкнули мокрого от дождя, задыхающегося лазутчика:
– Топал-паша уже здесь! В лагере цесарцев.
– Повесьте его, – указал визирь на лазутчика.
– Я говорю правду, – клялся тот.
