На прощание Екатерина вынула из ушей серьги:
– Поносите мои! Не правда ли, принц, ведь вы не слышали от меня ни единой остроты? Вы, наверное, не ожидали, что я так безнадежно тупа? С моим крохотным умишком, попади я в Париж, меня никто не пригласил бы даже к ужину.
– Зато я ужинаю у вас, – отвечал де Линь…
Он и Потемкин провели ночь на постоялом дворе во Пскове, пили вино, по очереди снимали нагар со свечей. Де Линь рассказывал очень много интересного о встречах с Вольтером, который не дал ему читать свою «Историю Петра Великого»:
– Он ответил мне тогда: «Если желаете узнать об этой стране, читайте Лакомба – он ведь не получал от русского двора ни мехов, ни денег…» Кстати, – спросил де Линь, – почему в вашей прекрасной картинной галерее я ни разу не обнаружил вашего изображения? Нет и гравюрных. Между тем любая козявка Европы считает своим долгом, чтобы в книжных лавках столиц продавались ее портреты, резанные на меди, но обязательно с высокопарной надписью.
– Христос сказал: «Если все, значит, не я!» – сумрачно ответил ему Потемкин. – Вы справедливо заметили, что моих портретов нигде не вешают. Зато очень много людей, желающих повесить меня. Легче всего отсыпать из кошелька золота живописцу и занять перед ним геройскую позу: мажь вот так! Но я этого не сделаю. И не потому, что одноглазие заставит позировать в профиль. Просто я не люблю сам себя. Бог наказал меня страшным одиночеством, печалью и несчастьем… Да, я несчастен. Имея все, я уже не знаю, чего мне еще желать.
Вернувшись из Дерпта в Петербург, светлейший спросил у Екатерины ее мнение о де Лине. Она прежде подумала.
– Политический жокей, – сказала она. – Хорошо, если не шпион, которого Иосиф пытается привязать к моему подолу…
Догадка оказалась верной: император Иосиф позже предложил де Линю секретные шифры, просил стать шпионом при русской ставке. Но де Линь вернул шифры и шпионить отказался. Австрийский фельдмаршал, он стал и русским фельдмаршалом. Друживший с Потемкиным и Суворовым, принц Шарль де Линь навсегда остался другом России. Преклоняясь перед русским солдатом, говорил:
– Во все времена хвалили французского солдата за пылкость первого удара. Испанского – за трезвость и терпение. Немецкий достоин вашего уважения за отличную субординацию и великолепную флегму в момент опасности. Так вот знайте: в русском воине собраны все эти качества, и это делает его самым лучшим солдатом Европы!
Митрополит Платон частенько наезжал в Петербург по делам Синода, при дворе Екатерины владыка допускал некоторые вольности, благословляя красивых женщин не крестом, а свежею розой, что дало повод Екатерине как следует поязвить:
– Вот и вы попались на кощунстве… не все же мне!
– С кем поведешься, от того и наберешься, – храбро отразил атаку Платон, поднося к губам императрицы свою большую мужицкую руку, пахнущую парижскими духами…
Екатерина спросила – помнит ли он веселого архитектора мсье Деламота, который, в отсутствие Растрелли, шутя «выбрасывал» из окон Зимнего дворца ненужные стенки.
– Деламот сейчас повершил сам себя. Для сушки корабельного леса он сотворил арку Новой Голландии над каналом. Простой пакгауз, но глянешь на него – чудо из чудес…
И хотя Платон был духовным наставником Павла, о своем сыне она ему ничего не сказала. С тех пор как в Петербурге побывал прусский наследник, в поведении Павла многое изменилось. Фридрих-Вильгельм преподал ему первые уроки мистицизма, повергшие слабую душу Павла в смятение. Оказывается, в этой земной жизни существовал целый мир, доступный духам. Будучи лишен полезной деятельности, Павел с головой окунулся в масонские тайны. Мистицизм царевича становился глубок и крепок. Духи окружали его, привидения с того света показывали ему свои острые когти…
В день поминовения павших на морях надгробное слово произносил Платон, красноречие которого высоко ценил сам Вольтер. В соборе Петропавловском, под бой барабанов, гардемарины склонили над гробницей Петра Великого знамена агарянские и свейские (турецкие и шведские). По чину генерал-адмирала присутствовал и Павел с другом своим Куракиным. Платон провозгласил, что Россия есть держава морская:
– Россияне по нещастию избытных времен на воды взирали невнимательным оком. Недоброжелатели не без удовольствия наблюдали из-за границы за простотой нашей и опасались, как бы россияне к службе морской не привыкли… Восстань же и насладися плодами трудов своих! – При этих словах гардемарины забросали гробницу Петра I знаменами вражеских кораблей. – Флот российский уже на море Медитерранском (Средиземном), он во странах Востока, Ближнего и Дальнего, он плывет у брегов Америки… Услышь ты нас! – воззвал Платон. – Слышишь ли? – спросил и, склонясь, прислушался: нет ли ответа? – Мы тебе возвещаем о подвигах наших…
Платон импровизировал столь убедительно, что адмиралы закрыли лица ладонями, а Павел схватил Куракина за руку:
– Мне страшно, князь! Будто и впрямь знамена агарянские зашевелились… Не подымется ль он из праха?
Всеобщее напряжение после пламенной речи витии разрушил своим юмором бывший гетман Кирилла Разумовский:
– И чого вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог вдоволь достанется…
Нева быстро умчала к морю ладожский лед, было свежо. Павел с Куракиным засиделись допоздна, решили пройтись по ночному городу. Светила очень яркая луна, ветер, ныряя в темные переулки, раскачивал редкие фонари.
– Ни души… какой мертвый город, – сказал Куракин.
– А вот там кто-то стоит, – заметил Павел…
По его словам, в глубине подъезда затаился высокий человек в плаще испанского покроя, поля шляпы были опущены на глаза. Не говоря ни слова, он вышел из темноты и зашагал вровень с цесаревичем. («Мне казалось, – вспоминал Павел, – что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень… Я ощутил ледяной холод в левом боку, со стороны незнакомца».)
– Не странный ли у нас попутчик, князь?
– Какой, ваше высочество?
– Тот, что шагает слева от меня.
– Но улица пуста. Возле нас никого нету.
– Разве ты не слышишь, князь, шагов его?
– Плеск воды… ветер… скрипят фонари на столбах…
– Да вот же он! – закричал Павел в ужасе.
Князь Куракин в ответ весело расхохотался:
– Вы идете близ стены дома, и потому физически недопустимо, чтобы между стеной и вами мог идти еще кто-то…
(«Я протянул руку и нащупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару… под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде…») Павел дернулся бежать прочь, князь Куракин перехватил цесаревича, крепко прижав к себе:
– Успокойтесь, ваше высочество, умоляю вас. И заверяю всеми святыми, что на этой улице нас только двое…
Он увлек Павла к Сенату, цесаревича трясло.
– Павел! – глухо окликнул его незнакомец.
– Князь, неужели и теперь ты ничего не слышал?
– Уверяю, вокруг нас полная тишина.
(«Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец направился к тому месту площади, где воздвигался монумент Петру Великому».) Здесь таинственный человек сказал цесаревичу, что они увидятся еще дважды – здесь, на площади, и еще кое-где.
– Павел, Павел… бедный Павел! – произнес он.
(«При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда … Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною».) По-прежнему светила луна. На каменные ступени набережной сонная Нева заплескивала стылую воду…
– Теперь я все знаю, – бормотал Павел. – Прадед пожалел меня. И меня убьют, как убили моего отца и как убьют всех, кто родится от меня и родится от детей и внуков моих…
Может, и не напрасно мать его, императрица Екатерина II, запрещала ставить «Гамлета» на русской сцене?
