– Извольте, мигом прошеньице составлю. И возьму недорого: всего три рубли… Уж больно мальчик у вас хорош, быть ему генералом! – Когда же услышал, что прошение уже имеется, а три рубля в чужой карман отлетело, писарь батюшку со стула погнал. – Зайди завтрева… расселись тут! – говорил он.

На следующий день было сказано – через неделю:

– Может, директор Мелиссино и заявится…

Петр Иванович Мелиссино над корпусом директорствовал. Но промчались мимо горячие кони, в окне кареты мелькнул греческий профиль генерала, откатившего к девам блудным или на выпивку в ложе масонской. С той поры и начались маятности. Каждодневно ходили отец с сыном до корпуса, мерзли у подъезда, чтобы поклониться в ноги директору, чтобы не забыл их… Но мимо пылила шуба генерала, пахнущая порохом и духами:

– Сей день не могу! Вы уж в канцелярию ступайте…

А в канцелярии прошение даже в руки брать не хотели. Воротились от него в сторону, будто им жабу дохлую показывали:

– Много тут вас таких… наезжих-то! Да и отрок ваш с лица плох. Нешто масла на него жалели? Идите с богом…

Миновала весна, вот и лето. Не стало денег. Из угла за перегородкой выгнали. Ночевали где придется. На Ямском дворе наблюдал отрок, как суровые ямщики поедают ботвинью с луком, ложкой валят икру на хлеб, тащат с подносов громадные ломти ситного. «Мне бы вот так, – думал отрок, в чужие рты заглядевшись. – Неужто придет срок и я ботвинью есть стану?..»

Однажды утром сказал отец:

– Сбирайся, сынок.

И тронулись в Александро-Невскую лавру, где митрополит Гавриил раздавал нищим милостыню. Тоже встали в ряд, клянчили:

– Ссудите дворян оскудевших…

Монашек-раздавальщик дал им рубль, сказав:

– А боле сюды не шляться. Церковь – не банк!

«Когда мы вышли на улицу, – писал потом отрок, – батюшка поднес рубль к глазам и горько заплакал; я тоже плакал, на него глядя…» Но Мелиссино оставался по-прежнему неуловим, как масонский дух. Рубля быстро не стало. Знакомых ни души. Все чужие, бегут по своим делам, каждый собой занят. Делать нечего. Пошли стоять на паперть церковную:

– Подайте Христа ради, кто сколько может…

Потом на базаре требухи отварной наелись. На следующий день (ровно через полгода после приезда) опять выжидали Мелиссино у подъезда, маялись у дверей дома его. Пить отроку хотелось, да спросить у лакеев боязно: уж больно важные! Наконец кучер подогнал карету генеральскую. Голод и жажда придали мальчику смелости. Увидев генерала в дверях, он подбежал к нему и стал на батюшку показывать, говоря, что давно не ели, а матушка в деревне по ним изнылась.

– Хорошо, – сказал Мелиссино, тронутый слезами, и, взбежав по ступеням обратно, вскоре вынес записку, в которой было начертано: «Принять». С датою – 19 июля 1783 года…

В канцелярии писец глядел уже милостиво:

– Как фамилия твоя будет, сыне дворянской?

– Аракчеев, – сказал отрок, снова заплакав.

…Первый урок жизни! Аракчеев всегда его помнил и, достигнув могущества, на любую просьбу отвечал в тот же день, в какой она им получена. Все равно что – отказать или уважить, но ответ давался им моментально. Есть ли душа в машине? Наверное, иногда водится, как водятся и черти на болоте.

Екатерина смолоду учла жестокие уроки прежних царствований, не желая повторять горьких ошибок прошлого:

– Я поставила себе правилом – немцев, тем более родственников, на Русь не допускать! Прожорливы и наглы, а пользы с них – с воробьиный хвостик. Даже гостями не хочу их видеть…

Родной брат ее, Фридрих-Август, влачил жалкое существование то в Базеле, то в Люксембурге, побирался крохами по дворам Германии, но между братом и сестрой не возникло даже переписки. Один только раз принц просил у сестры денег для голодающих в Ангальт-Цербсте, но императрица денег не дала, а на всю просимую сумму закупила для своих земляков хлеба. И отправила с обозом: пусть едят! «Знаю я, как деньги в руки давать этим принцам, – говорила она. – Жена моего братца туфель да тряпья себе накупит, а обыватели хлеб только во сне увидят…» Однако с помощью Марии Федоровны ее немецкие родственники, тихо и незаметно, как вода в корабельные трюмы, просачивались в Россию через всякие щели и дырочки. После путешествия по Европе великокняжеская чета затихла в Павловске, подальше от императрицы, а друзей Павел с Марией отвадили от себя, чтобы не повторилось истории с Бибиковым (умершим в Астрахани) и князем Куракиным (сосланным прозябать в деревню). А ведь Екатерина еще не все о них знала! Не знала и того, что ее невестка наделала колоссальных долгов, желая обеспечить многочисленную родню в Монбельяре… «Малый» двор все больше запутывался в долгах. Конечно, и Павел и Мария надеялись расплатиться с кредиторами только в том случае, если Екатерина вытянется в гробу, а они будут коронованы на престоле. Однако, судя по очень бодрому настроению императрицы, о смерти она не помышляла, напротив, похвалялась железным здоровьем, отличной памятью и неустанными заботами… Павел между тем изнывал от нетерпения, жаждая кипучей государственной деятельности и большой власти. Жене он жаловался:

– Ну что мне этот Павловск, строенный близ большой дороги, по соседству с резиденцией матери! Ах, как бы я хотел укрыться подальше от нее – за лесами, за болотами…

По чину генерал-адмирала цесаревич имел лишь две караульные команды, набранные из морской пехоты Балтийского флота. Муштруя их с тростью в руках на своем дворе, Павел не испытывал удовольствия, раздражался:

– Если б у меня было много денег, я бы оставил этих чурбанов в покое и закупил солдат в германских княжествах. Что взять с этих русских? А наемники служат отлично…

Наконец-то, после рождения дочери Александры, он получил в подарок от матери Гатчину, выкупленную ею у братьев Орловых. Тихие озера, вокруг тишина и безлюдье.

– Как раз то, что надо! – обрадовался цесаревич…

Из караульных команд он образовал здесь батальон в 80 человек. «Мунстр» по всем правилам прусской науки производили поручик Мей и капитан Штейнвейер – экзерцирмейстеры! Откуда они взялись на святой Руси, теперь сам черт не разберет. Но явились в Гатчине, будто из-под земли. Зато и мунстровали исправно. Так зарождалась будущая «Гатчинская» армия… Мужики из окрестных деревень почему-то прозвали Павла «гузноблудом». Мнение очень несправедливое, ибо в этих делах Павел не пытался подражать своему учителю – Фридриху Великому. Напротив, цесаревич всегда оставался человеком высокой нравственности, со здоровыми вкусами, хороший супруг и примерный отец…

Масонские идеи добра и зла не препятствовали масонам обижать ближнего своего, не мешали им казнокрадствовать. Даже генерал Мелиссино, потомок византийских императоров и главный «мастер темной пещеры» среди масонов столицы, предавался самому низкому распутству, безжалостно обкрадывая своих же кадетов. Хлебопекарня в его Корпусе выпекала такие булки, что их и собака жрать бы не стала, а у юношей развивались желудочные болезни. Случись такое при Петре I, царь-батюшка изломал бы об спину генерала не одну дубину свою. Будь это при Елизавете Петровне, она бы надавала Мелиссино публично пощечин, обзывая при всех вором, мерзавцем и всяко… Иначе действовала Екатерина, не раз заявлявшая, что даже гнев должен быть прежде обдуман. Петр Иванович Мелиссино, конечно, вор, но он прекрасный знаток пушечного дела, его Артиллерийский и Инженерный шляхетный корпус обеспечивал армию превосходными специалистами, готовил математиков, инженеров, людей, полезных обществу… Ну, как тут быть? Екатерина ласково приняла Мелиссино, удостоив его вечером партией в пикет. За картами она как-то незаметно, но очень кстати завела речь о вкусовых качествах хлеба – черного и белого:

– Что же касается меня, то я, Петр Иваныч, никакого хлеба не ем, кроме того, что печешь ты в своем Корпусе…

Этого оказалось достаточно: с этого дня кадеты питались лучшим хлебом!

Екатерина отлично знала, что вокруг нее, внутри двора и вдали от двора, царит злостное грабительство, но даже взяточники, строя особняки, украшают фронтоны их надписями: «ЩЕДРОТАМИ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКIЯ». Ход мыслей императрицы складывался в необычном порядке: «Большое воровство, в отличие от воровства малого, есть прямое доказательство тому, что казна моя неисчерпаема».