Наверняка поможет.
Чтобы скрасить ожидание, Фрит достал из дорожной сумы «Хроники» и принялся читать, водя пальцем по строкам.
Грамоте он тоже выучился благодаря Эви. Когда в столице объявили карантин — вовсю свирепствовал сап и кони ложились целыми конюшнями, — Фрит безвылазно торчал у окна случайной гостиницы. Он не спускал глаз с Эви, для безопасности которого выкупил у хозяина гостиницы всю людскую, которую самолично превратил в сносный денник. Фрит бдительно следил за тем, чтобы никто не приближался к Эви — ни дети, ни бабы, ни доброхоты. Убийственная зараза рыскала повсюду и даже, говаривали, умела перелетать с места на место по ветру.
В одной комнате с Фритом жил энергичный немолодой виршеплет — завзятый книжный червь, имени которого Фрит почему-то не запомнил. «Если ученье — свет, то книга — светильник. Да-да, молодой человек! Светильник!» — талдычил Фриту сожитель, обуянный неутолимым преподавательским зудом. Когда стало ясно, что карантин продлится до весны, Фрит все-таки сдался. И выучил причудливый варанский алфавит, каковой, по уверениям гиазира поэта, являлся идеальным маслом для всякого светильника…
Они так постарались, собирая бусы, что даже вспотели.
К розовому, чистому лбу Мелики прилипла русая прядка. Гита, на висках которой тоже блестели хрусталиками крохотные капли пота, подцепив двумя пальцами рюши на горловине своего платья, дергала его туда-сюда, туда-сюда — для охлаждения.
Ветер, донимавший их все утро, как назло, куда-то исчез. В поисках ветра Гита бросила взгляд назад, через плечо. И обомлела. Солнце стояло над горизонтом, возвещая близкий вечер. И куда только подевалось столько времени?
— Может, домой? И есть хочется… — снова принялась канючить Мелика.
— А мне уже расхотелось. И потом, до темноты еще часа три.
— А вдруг тут раньше смеркается?
— Знаешь… Просто жалко вот так уходить… Без Тюльпана… Мы еще вон там не были. — Гита указала в сторону кручи, что спускалась к самой реке.
И они зашагали быстрей, перепрыгивая через не вытоптанные конницей куртинки тимофеевки и лисохвоста, перешагивая через тела и сломанные пики.
— А как он выглядит, этот Серый Тюльпан?
— Как обычный тюльпан. Только серого цвета.
— А листья серые?
— Да нет. Листья, наверное, зеленые, — неуверенно сказала Гита. — У всех тюльпанов листья зеленые.
— У всех тюльпанов зеленые. А у этого — серые, — задумчиво сказала Мелика.
— У какого — у «этого»? — бдительно поинтересовалась Гита.
Она не видела никакого тюльпана. Там, где стояла Мелика, ничего не росло.
Там, возле перевернутой телеги, лежал молодой, безусый парень, одетый в неброское, светло-коричневое платье, такое старое, что даже «дергачи» им побрезговали. Взгляд юноши был неуместно восторженным, почти живым — в том смысле, в каком можно назвать «живым» лицо на портрете, написанном большим мастером. Однако на воина-профессионала тщедушный юноша никак не тянул — скорее уж на какого-нибудь гонца, молодого сопалатника, дальнего родственника разорившегося барона…
Гита пригляделась. В лице мертвого ни кровиночки. Заостренные смертью черты, нос острый и белый, как будто вырезан из куска дорогого мыла. Руки крестом сложены на груди. Рукава рубахи пропитаны кровью. Они стали бурыми и затвердели — в груди мертвеца зияла широкая рубленая рана.
— Меч нечестивого вошел прямо в сердце, — тихим, не своим голосом произнесла Мелика. — И смерть пришла быстро.
— Эй, Мелика, ты чего несешь? Трупа, что ли, никогда не видела? — нарочито грубо окликнула подругу Гита.
— …Ее дух был восхищен и легок. Она пришла в Поля без оружия и умерла беззащитной. — Мелика подняла к небу тяжелый, недевичий взгляд и замерла.
— Мелика… котенок… — голос Гиты дрожал, ей вдруг стало очень страшно. — Почему ты все время говоришь «она», когда это никакая не «она»?
Но и без объяснений подруги Гита, подошедшая ближе, наконец заметила под мужским платьем мертвеца две залитых спекшейся кровью груди.
— Живому кристаллу ее души больше не светить в черной ночи человеков, — медленно проговорила Мелика, даже тембр ее голоса теперь изменился, стал низким, хрипотным. — Но человекам останется Тюльпан, пыльцой которого оборотился серый бархат ее нежности. Он напомнит про нее всем. И благоухание Тюльпана однажды сделает живым то, что было мертвым…
— Да где же он, где? — почти кричала Гита. — Где Серый Тюльпан? Почему я его не вижу?
Но Мелика ей не отвечала.
Она неспешно встала на колени перед покойницей, закрыла глаза, протянулась к ее развороченной груди и, остановив руку совсем близко от раны, сжала двумя пальцами нечто упругое, невидимое.
С явным усилием Мелика повлекла это нечто кверху.
И лишь спустя несколько мгновений обомлевшая Гита начала различать в руке у подруги, которою по-прежнему владел (хотя и безмолвствовал теперь) вещий дух, призрак цветка — серебристый и дымчатый.
Недораспустившийся сизо-серый бутон, бахромчатые лепестки которого походили на язычки сменившего колер пламени, был совсем невелик, вдвое меньше самого малого из тюльпанов садовых, которыми оптимистически пестрели поселковые палисадники всего месяц назад. И стебель его, толстый и короткий, был сплошь покрыт какими-то неопрятными, липкими, как паутина, волосками — почти как стебель колдовской сон-травы.
«Ну вот… Такой ценный — и совсем некрасивый…» — разочарованно подумала Гита.
— Нам, по-моему, слишком везет, — сказала Мелика. Она была очень бледна, но, по крайней мере, больше не говорила чужим голосом. — Тюльпан вот нашли…
— А чего, нельзя?
— Наверное, нельзя! Сама рассуди — если б было можно, тут бы, при дармовщине, уже все наши толкалась…
— А может, мы просто смелые? Смелые и везучие?! — с вызовом сказала Гита.
— Вот я и говорю, что какие-то мы слишком везучие. — Мелика шла, прижимая к груди цветок, который окончательно обрел материальность и походил теперь скорее на дорогую безделицу, сработанную ювелиром из серебра, стекла и тусклого февральского утра.
— Ничего не слишком. В самый раз. Может, все-таки дашь посмотреть? — уже в третий раз спросила Гита, кивком головы указывая на цветок.
— Пока нельзя. Вот из Полей выйдем — тогда будет можно.
Гита не стала спорить с Меликой — после всего, что было, разве с ней поспоришь? Все-таки правильно она придумала Мелику с собой взять. Самой ей Тюльпан было не найти, прошла бы в двух шагах — и ничего бы не увидела. Верно Лид говорил — нецелованным надо быть, нецелованным. Как Мелика.
Вот уже и лесок замаячил — совсем близко. А там — бегом домой, благо под горку идти легче. Небось уже и стадо с косогора привели… При мысли о теплом парном молоке у Гиты сладко засосало под ложечкой. Молоко, творог, дырчатый спелый сыр — Гита замечталась об ужине и едва устояла на ногах, оскользнувшись на луже наемницкой кровавой блевотины.
Теперь они шли молча. Экономили силы — Поля оказались слишком уж обширными.
— Вот сейчас за этот холм зайдем — а там уже и дорога, — пообещала Гита.
Но она ошиблась. Никакой дороги за холмом не было. Лишь новые невеселые картинки.
— А вот наш меч стоит… Постой, но он же в другой стороне вроде остался. Так?
Найденный и покинутый меч, венчающий татуированную, пшеничноволосую башню, светил мертвенным зеленым светом, от которого на глазной сетчатке словно бы тухлая испарина выступала — так казалось Мелике. А Гите привиделось, будто меч издевательски подмигнул ей своим вредным зеленым глазом — в этот момент ею овладело почти непреодолимое желание забрать найденыша, забрать несмотря даже на отчетливое, невесть откуда идущее «нельзя».
— Неужели заблудились? — не сводя с меча глаз, спросила Гита.
— На то похоже, — апатично отвечала Мелика, но вдруг замерла, привстала на цыпочки и перешла на шепот: — Смотри, там, кажется, кто-то есть.
В двадцати шагах от них возле трупа серого с черной гривой коня сидел мужчина в дурацкой войлочной шапке. Мужчина выглядел совершенно невозмутимым и вдобавок… читал толстенную книгу!
