Однако все больше встречалось людей, которые прочитали у Блока другое, понимали действительное его значение, видели, что силой дарования и глубиной раздумий он превосходит всех современных поэтов и встал вровень с великими лириками прошлого. Для них он давно перестал быть «декадентом», а стал просто русским поэтом.

Вот как потом сказал об этом Николай Асеев, – сказал от лица своего поколения, пережившего 1905 год и все, что за ним последовало: «Поколение услышало давно неслышанный чистый человеческий голос, полный бурных страстей, великой любви, огневого гнева ко всему мертвому, внешнему, условному, пустому».

Люди этого поколения верили Блоку, узнавали в его стихах свою боль, свою тревогу, свою надежду, иные – ждали от него подвига.

«Петербург провалился… Есть там только один заложник. Человек – символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нем, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его – Александр Блок». Так много лег спустя восстанавливала свое чувство «присутствия Блока» погибшая в фашистском застенке героическая мать Мария, в прошлом петербургская поэтесса Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, уже тогда погруженная в атмосферу религиозно-нравственных исканий.

В своих воспоминаниях, правдивых и точных, она передала ночной, длинный, доверительный разговор с Блоком у него на Пряжке (дело происходило ранней весной 1916 года):

«Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут?.. Потому что сейчас в вас как-то – мы все, и вы – символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее – сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя».

Блок будто бы ответил: «Я все принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок…» (У Блока записано: «Разговор все о том же: о пути и о власти (и об „очереди“ и „сроке“)».)

Какой знаменательный для того времени разговор! Кузьмина-Караваева, конечно, не имела оснований говорить от лица России, – разве что от лица узкой интеллигентской элиты. Но и она по-своему ощутила надвинувшуюся катастрофу. Она звала Блока на путь христианского служения (это видно и из ее писем к нему). Такой путь для него был закрыт, и он решительно уклонился от разговоров на эту тему. Пусть так, суть дела не в верованиях Кузьминой-Караваевой, но в уверенности ее, что именно Блок стал совестью и голосом целого поколения

Поколение уже прочитало (в конце 1914 года):

и восприняло это как сказанное за всех и за каждого. Пророческий пафос поэта, его страсть и тревога с необыкновенной силой действовали на наиболее чутких современников. Было в стихах Блока что-то такое влекущее и колдовское, а вместе с тем говорившее о самом важном, самом насущном, что заставляло тянуться к нему самых разных людей (не только религиозных искательниц или восторженных барышень, конечно).

В дом на Пряжке приходили за советом и поддержкой молодые поэты, чтобы выслушать слово правды, иногда горькой, но всегда прямой.

Девятого марта 1915 года робко, с черного хода, с деревенским сундучком за спиной, пришел сюда золотоголовый рязанский паренек – и ушел отсюда прямо в большую русскую поэзию.

Не случайно же Есенин пришел не к кому-нибудь, а именно к Блоку: «Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал стихи о Прекрасной Даме…»

Со слов Есенина мы знаем, что Блок предупреждал его об опасности хождения по литературным салонам (куда юного самородка всячески завлекали), советовал ему оставаться самим собой и углубленно работать. Есенин принял советы близко к сердцу. Он уговаривал одного из своих новоявленных друзей: «Ну, запрись ты хоть на время от баб. Ты сиди, сиди, как Блок сидит…»

Александр Блок – Сергею Есенину (22 апреля 1915 года): Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло».

В мае 1915-го вышла в свет небольшая блоковская книжка «Стихи о России», изданная журналом «Отечество» большим по тому времени тиражом в пользу раненых. Посылая книжку матери, Блок счел нужным подчеркнуть: «Все – не заказное».

Книжка имела шумный успех. Даже в «Аполлоне» ее оценили, как литературное событие: «Мы и не подозревали, что на серой бумаге, в грошовом издании, нас ожидает книга из числа тех, которые сами собой заучиваются наизусть, чьими страницами можно дышать, как воздухом… Для тех, кто не разучился еще отличать поэзию от Игоря Северянина, „Стихи о России“ – редкий и чудесный подарок».

По этой книжке молодая Россия подчас впервые узнавала Блока. Вот свидетельство одного из читателей – тем более ценное, что этот молодой человек спустя несколько лет с головой ушел в дело пролетарской революции и стал одним из зачинателей советской литературы. «Чего только не было в этой тоненькой книжечке! – говорит Юрий Либединский. – Она предсказывала России „праздник радостный, праздник великий“… Она гневно и беспощадно обличала и отрицала… По-иному перечитал я после этой маленькой книжечки прозу Чехова и Горького».

Кстати сказать, известно, что «Стихи о России» лежали на столе у Горького, и он нередко открывал книжку в пылу беседы.

В годы войны наметилось наконец внутреннее сближение двух писателей, таких разных почти во всем, но и родственных в чем-то, пожалуй, в самом существенном.

На Блока произвело сильнейшее впечатление горьковское «Детство», печатавшееся в «Русском слове» в 1913 – 1914 годах и отдельно изданное в 1915-м. Прочитав повесть, он решил, что идеальным собирательным образом России должна служить вовсе не знаменитая «бабушка» в гончаровском «Обрыве», а бабушка Горького. (Заметим, что Горький хотел было назвать свою повесть не «Детство», а «Бабушка».) Литератор П.Сухотин вспоминал в письме к Горькому: «Блок был так увлечен бабушкой, что носил по знакомым вашу книгу и читал любимые места. Однажды он зашел ко мне в гостиницу, положил на стол „Детство“, погладил и поласкал обложку… и сказал: „Теперь для меня ясна вся фальшь гончаровского „Обрыва“. Вот где настоящая бабушка – Россия!“»

Вскоре Блок был привлечен к активному участию в издававшихся по инициативе и под редакцией Горького сборниках армянских, латышских и финских поэтов. Несколько выполненных Блоком переводов были предварительно опубликованы в горьковской «Летописи». Это был единственный в ту пору легальный орган, открыто выступавший против империалистической войны.

Участие Блока в «Летописи» немедленно вызвало взрыв негодования в среде шовинистически настроенных литераторов. Анастасия Чеботаревская (жена и сотрудница Федора Сологуба) написала Блоку: «С удивлением увидели мы сегодня на обложке гадкого горьковского журнала Ваше имя… Ведь это журнал, щеголяющий своим грубым и безответственным невежеством и оклеветыванием искусства, мечты, интуиции, творчества, всего того, что нам дорого».

Блок ответил: «Журнал Горького не производит на меня гадкого впечатления. Я склонен относиться к нему очень серьезно. Вовсе не все мне там враждебно, а то, что враждебно, стоящее и сильное».