Она отдаст последний грош,
Чтоб быть твоей рабой, служанкой,
Иль верным псом твоим – Дианкой,
Которую ласкаешь ты и бьешь!

Может быть, вспомнит, эти стихи (а может быть, и потому, что у Блока в Шахматове была любимая собака, которую тоже звали Днанкой), разумная Люба признается своему избраннику: «Я вся в твоей власти, приказывай, делай со мной, что хочешь.. Вот у меня теперь опять такое время, чго я усиленно чувстую себя твоей Дианкой; так хочется быть около тебя, быть кроткой и послушной, окружить тебя самой нежной любовью, тихой, незаметной, чтобы ты был невозмутимо счастлив всю жизнь».

Да, Люба Менделеева многого ждала от брака, и ожидания ее были просты и понятны. «Теперь еще тверже знаю, что будет счастье, бесконечное, на всю жизнь», – уверенно пишет она Блоку накануне свадьбы.

И как же обманулась она в своих надеждах и ожиданиях!

Все, что накапливалось исподволь, обернулось для них обоих тяжкими бедами, привело к непоправимым последствиям.

Уже в разгар романа стала проступать «ложная основа» будущих отношений. «Нет ничего обыкновенного и не может быть» – так определял Блок природу своего чувства. Люба же хотела и ждала как раз самого обыкновенного и пыталась повернуть все проще. Но сделать это ей не удалось.

Из набросков воспоминаний Любови Дмитриевны выясняется, что брак ее с самого начала оказался, говоря попросту, в значительной мере условным: со стороны Блока была лишь «короткая вспышка чувственного увлечения», которая «скоро, в первые же два месяца, погасла». Только осенью 1904 года, не без «злого умысла» Любови Дмитриевны, произошло наконец то, что должно было произойти, но к весне 1906 года «и это немногое прекратилось».

О таких вещах не принято говорить, тем более писать, но приходится – потому что «ложная основа» имела глубокие последствия.

Тут время вернуться к тем глухим намекам, которые так странно прозвучали в невнятных дневниковых записях Блока, сделанных накануне женитьбы.

«Люблю Тебя страстно, звонко, восторженно, весело, без мысли, без сомнений, без дум», – писал Блок невесте. На самом же деле были и думы и сомнения – не в том смысле, что он сомневался в своем чувстве, но касавшиеся самой природы этого чувства.

Он так настойчиво твердил, что «ничего, кроме хорошего, не будет» и что Люба должна что-то «понять», что невольно создается впечатление, будто он старался убедить в этом прежде всего самого себя.

Ему, в самом деле, было о чем подумать.

Любовь его была громадной, необъятной, но вся ушла в духовность, в утонченный спиритуализм, в мечту о запредельном. Искренне, всей душой восставая во имя действительной жизни против всякого рода схем, абстракций и мертвых теорий, при всем своем презрении к «терминам», в решении, казалось бы, самого жизненного вопроса он не сумел полностью довериться своему чувству и оказался в плену чудовищного заблуждения, которое завело его в глушайшие дебри мистической схоластики. Проклятие декадентской (в широком, историческом смысле этого слова) раздвоенности преследовало его и в сфере самого личного, интимного.

Оказывается, он не сумел «изобрести форму», подходящую под «весьма сложный случай отношений», каким представлялось ему его чувство в свете соловьевской метафизики любви. «Продолжительная и глубокая вера» в возлюбленную как в «земное воплощение Вечной Женственности» входила в неразрешимое, как ему казалось, противоречие с простой человеческой влюбленностью в «розовую девушку».

А тут еще старались окружавшие Блока люди. Вот что, к примеру, писал ему накануне свадьбы все тот же неугомонный Сергей Соловьев: «Пускай бог благословит тебя и твою невесту, и пускай никто ничего не понимает, и пускай „люди встречают укором то, чего не поймут…“ Из хорошего может выйти только хорошее. Не забудь, впрочем, что для свершения третьего подвига надобно совершить прежде второй. Не убив дракона похоти, не выведешь Евридику из Ада. Ты – поэт, это первый залог бессмертия для твоей Евридики. Но, оставаясь на этом, ты будешь бесцельным (?) рабом, пока „дракон не канет в бездну“. Итак, мой милый, дорогой Пигмалион, будь Персеем, и тогда уж Орфей овладеет Евридикой в вечности. Я, впрочем, уверен, что ты не примешь того, что есть только реализация, за цель. Не мне тебя учить, ты довольно надышался „горным воздухом“…»

Для того чтобы вникнуть в суть этой красноречивой белиберды, нужно припомнить стихотворение Владимира Соловьева «Три подвига», заключающее в сжатом виде его концепцию религиозно-нравственного преображения мира. Первый подвиг (Пигмалиона) – проникновение за «грубую кору вещества», одухотворение косной материи; второй (Персея) – уничтожение нравственного зла; третий (Орфея) – победа над самой смертью.

Но в соловьевском стихотворении содержится и более узкий смысл, а именно: противопоставление дьявольскому «астартизму» – христианского целомудрия и аскетизма. Путь к истинной – «высшей», «вечной» и «святой» – любви (завоевание Евридики) лежит только через истребление «дракона похоти»:

У заповедного предела
Не мни, что подвиг совершен,
И от божественного тела
Не жди любви, Пигмалион!
Нужна ей новая победа:
Скала над бездною висит,
Зовет в смятеньи Андромеда
Тебя, Персей, тебя, Алкид!
Крылатый конь к пучине прянул,
И щит зеркальный вознесен,
И – опрокинут – в бездну канул
Себя увидевший дракон.

Соловьевская метафизика любви не исключала ее физической стороны, но предельно ограничивала ее роль и значение. «Внешнее соединение, – писал Соловьев в трактате „Смысл любви“, – не имеет определенного отношения к любви. Оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Оно необходимо для любви не как ее непременное условие и самостоятельная цель, а только как ее окончательная реализация. Если эта реализация ставится как цель сама по себе прежде идеального дела любви, она губит любовь». Обратим особое внимание на последнюю фразу: она многое объясняет в аргументации Блока.

Как видно, Владимир Соловьев принимал любовь «астартическую» как факт, но не допускал смешения ее с любовью «духовною». В предисловии к сборнику своих стихотворении (в значительной части любовного характера) он с особенной настойчивостью предостерегал, что «перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней гибели (потоп, Содом и Гоморра, «глубины сатанинские – последних времен»)». Совсем другое дело – постижение через любовь вечной и неизменной сущности Души Мира – «истинное почитание вечной женственности как действительно от века восприявшей силу божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а через них нетленное сияние красоты».

Соловьевцы вслед за своим учителем подхватили платоновское представление о двуликости любви – об Афродите небесной (Афродите Урании) и Афродите площадной (Афродите Пандемос). По Платону, Пандемос участвует в продолжении человеческого рода, а Урания бесплодна, зато питает человеческую фантазию и любомудрие, рождает художественные образы.

Глашатаем Урании казался соловьевцам Блок с его небесными видениями, рабом Пандемос они называли Брюсова с его погружением в грубую материальность и чувственность.

Апология духовного начала любви содержится в статье Андрея Белого (напечатанной в январе 1903 года в «Новом пути»), которую Блок тщательно законспектировал в дневнике и которая послужила одним из поводов к завязавшейся между ними переписке. Здесь доказывалось, что любовь аскетическая (Иоаннора) есть «высшая форма всякой любви», что чувственная любовь хотя и не исчезает в аскетизме, но чудесно преображается «в нечто иное, более тонкое».