Эта аллегория, изложенная в натужной сказовой манере, никому, кроме героев неразберихи, конечно, не была понятна. Только Блоки могли уразуметь, что значили такие, к примеру, признания Иванушки-дурачка: «Пусть с пути того, пути заповедного – возврата уже нет: нет и быть не может». На Блоков же была рассчитана и угроза потерпевшего поражение Иванушки: «Имейте в виду, что я ничего не забыл. Я еще приду к вам. Еще добьюсь своего…»

Для читателя же была придумана такая мотивировка: вся эта история оказывается горячечным бредом некоего Ивана Ивановича, попавшего в лечебницу для душевнобольных. Куст – не более как пятно на обоях, плод распаленного воображения Ивана Ивановича.

Любовь Дмитриевна, выпроводив Белого за границу, обещала писать ему – и обещание свое сдержала. Но, прочитав «Куст» и оценив его как «бессильный пасквиль», она в очередной раз известила Белого, что порывает с ним окончательно и бесповоротно. Тот вопреки очевидному ответил, что не имел в виду ни ее, ни Блока. Его заверения приняты не были.

Сидя тем временем за границей (сперва в Мюнхене, потом в Париже), Белый отводил душу, обличая Блоков в эпистолярной прозе и в стихах.

При всем том Белый предпринимал попытки нового сближения. В декабре он снова объясняется Блоку в любви, просит о встрече с глазу на глаз, признается, что в его поступках было «много лжи», посылает «в знак примирения» фотографию и стихи.

Разительным контрастом этим плаксивым стихам была присланная с ними фотография. На ней изображен гладкий и, признаться, изрядно самодовольный мужчина с холеными усами, в баварском костюме и кокетливо наброшенной пелерине, с тростью и лайковой перчаткой в руке.

Блок отозвался – достаточно сдержанно и не без иронии. Белый все еще твердил о каком-то долге и о каких-то принципах, а Блок отвечал: «Я могу исходить только из себя, а не из принципа, как бы он ни был высок». Уйти от лжи, оставившей их отношения, – вот единственный, общий их долг. И еще жестче: «А „бескрайняя высь“ все-таки – стихи. И из всего остального – из слов и лица на фотографической карточке – я не вижу в тебе того, кого могу сейчас принять в свою душу». В заключение он попросил: «Пожалуйста, пиши мне „ты“ с маленькой буквы, я думаю, так лучше».

Здесь – рубеж в их переписке. Приближалось время разнузданной полемики, тщетных попыток новою примирения и полного разрыва.

Остается досказать историю отношений Андрея Белого и Любови Дмитриевны.

Белый хотя и ожесточился против нее, доказывая Блоку, что именно она и только она разрушила их «братство», тем не менее не оставлял попыток войти к ней в доверие и добиться своего. Это было тем более нелепо, что Любовь Дмитриевна уже решительно ничем не обнадеживала его.

На помощь себе Белый мобилизовал всех своих друзей. В Париже он встретился с Мережковскими – и безусловно по его инспирации Зинаида Гиппиус обратилась к Любови Дмитриевне с многословным, льстивым, ханжеским и бестактным письмом, в котором убеждала ее «поверить» в свою якобы недоосознанную любовь к Белому и воплотить ее «реально».

Другой старинный друг Белого, корректнейший Эмилий Метнер в свою очередь пытался уговорить Любовь Дмитриевну. Стоит привести выдержку из ее ответа: «Во мне нет больше того озлобления против Б.Н. Напротив, теперь я определенно чувствую свою вину перед ним… Дело в том, что когда я поняла, что не люблю его (тогда же, весной 1906 г.), я так легкомысленно, непоследовательно и непонятно вела себя, что лишила Б.Н. всякой возможности придавать значение моим словам. У него сложилось такое представление, что я из трусости прогоняю его, не даю ему возможности убедить себя и обманываю себя и его, когда говорю, что не люблю его. „Возможность“ это устранить и мучает его. Все дело в том, чтобы он понял, что никаких возможностей нет».

Время идет. В личной жизни Любови Дмитриевны происходят серьезные перемены. А Белый все не прекращает своих домогательств. В июле 1907 года Любовь Дмитриевна сообщает Блоку, что получила от «Бори» новое «многолистное повествование о его доблести и нашей низости в прошлогоднем подлом тоне». Письмо сожгла и пепел выбросила. Теперь Любовь Дмитриевна полна доверия к Блоку: «Какой ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех…»

В октябре и ноябре 1907 года Белый дважды побывал в Петербурге и возобновил встречи с Любовью Дмитриевной. Снова между ними возникли, как она говорит, «серьезные контры» и произошло «очень крупное объяснение», на этот раз уже последнее.

Много лет спустя Белый сказал об этом прямо и жестко: «Я опять имел встречи с Щ.: я, как Фома, таки палец вложил в рану наших мучительных отношений; и я убедился, что суть непонятного в Щ. для меня – в том, что Щ. понимания не требуeт: все – слишком просто, обиднейше просто увиделось в ней. Я-то? Последнее мое правдивое слово к Щ.: – Кукла! Сказав это слово, уехал в Москву, чтобы больше не встретиться с ней; все ж мы встретились лет через восемь; и даже видались, обменивались препустыми словами».

Слова были, впрочем, вовсе не препустые. Из письма Любови Дмитриевны к Блоку выясняется, что при этой встрече (в августе 1916 года) они говорили о прошлом, «сознали свои вины».

Они встретились еще раз – через пять лет, у гроба Блока…

Белый не признался лишь в одном – что вдохновительница «душевных мистерий», обернувшаяся в конце концов «куклой», была его единственной настоящей любовью, пронесенной через всю жизнь.

Такие стихи сочинил Белый в 1906 году. И эта старинная боль не переставала бередить ему душу. Пятнадцать лет спустя люди, тесно общавшиеся с Белым в Берлине, долгими часами выслушивали его многоречивые, полные мельчайших подробностей рассказы о том, что некогда было и навсегда сплыло. Он исповедовался с такой страстью и с таким отчаяньем, словно речь шла о событиях если не нынешнего, то не далее как вчерашнего дня. Он даже по ночам ломился к утомленным слушателям, чтобы досказать то, о чем не успел поведать днем.

Белый в эти дни переживал очередную тяжелую личную драму: от него ушла жена – та Лея (она же Нелли), чье имя многократно встречается в его стихах и прозе. Но, как проницательно заметила одна писательница, с которой Белый делился своими переживаниями и воспоминаниями, Ася-Нелли была всего лишь «заместительницей» той – давней, которую он так горячо обличал и проклинал.