Позвольте мне также указать на коренное отличие поэта от учёного.

Когда я жил в Сиракузах, мимо меня несколько раз пробегал Архимед[73]. В первый раз мне ткнули в него пальцем и рассказали много анекдотов, в том числе, как он мчался по улицам с восторженным криком: «Эврика! Эврика!» Что же открыл Архимед? Нечто такое, что происходит всегда, а именно: вытесненная телом вода имеет гот же объем, что и погруженное в неё тело. Вот как, оказывается, сокрыто от нас происходящее всегда. Эпик же выявляет и воспевает то, чего вообще никогда не было.

Через песнь обретает значение и твоя жизнь. Тебе незачем рассказывать о своей натуре: она видна. Душа твоя — кубок, который наполняется вдохновением, внушающим тебе определённые мысли. Тебе не надо самому размышлять, ибо в тебе уже заложено нечто, определяющее твою жизнь, твои оценки и мнения. Ты можешь забыть словесное содержание эпоса. Это не играет роли. Ты уже живёшь жизнью, которую он напел тебе, которую ты подтвердил и таким образом выбрал. Твоя жизнь поёт ту же песнь, что и мой эпос. Так, через конкретную жизнь, воплощается и воспринимается величие нашего существования.

Я, целый и невредимый, сижу в своей палатке около Родана. Вчера меня благополучно переправили сюда, на левый берег реки. Мне достаточно отогнуть полог палатки, чтобы увидеть грандиозное предприятие. Организаторские таланты Ганнибала творят чудеса. Целое войско, эта колоссальная военная махина, переправляется через реку (которая здесь хотя и поспокойнее, чем в низовьях, но зато добрых две тысячи футов шириной). Мои руки не призвали для сей трудоёмкой работы, впрочем, толку от них было бы мало. Теперь у меня есть время кое-что записать в рабочую тетрадь.

Думая о получающихся фразах, я иногда уподобляюсь столяру, который строгает доску и говорит себе: такая-то стружка, такое-то дерево. Бывает, что я испытываю неожиданный прилив сил. В этих случаях я, фигурально выражаясь, обеими руками хватаюсь за ветку языкового дерева и что есть мочи трясу его. Мне хочется познать внутреннюю жизнь дерева, собрать все его плоды. Зачастую приходится удовлетворяться их свежим ароматом, но и от него перо бежит быстрее.

Хотя я старался избегать подобных рассказов, придётся всё же упомянуть о досадном происшествии, как нельзя лучше свидетельствующем об отведённой мне в войске роли, по крайней мере, чисто внешне. Разве я не свободный гражданин знатного происхождения? Иногда в это трудно поверить. Не далее как сегодня утром, которое я решил посвятить важным записям, в мою палатку врываются солдаты Ганнибалова племянника Ганнона. Ко мне вталкивают человека невероятной наружности, а рядом с ним возникает Ганнон собственной персоной.

   — Тут у нас важная птица с севера, допроси его! — велит он.

   — Почему обязательно я? — пытаюсь протестовать я.

   — Потому что у тебя нет других поручений.

   — А где остальные? Табнит, Палу... Я что, единственный писец на этом берегу Родана?

И с нажимом сам отвечаю на свой вопрос:

   — Конечно нет!

Я сержусь и уже перешёл на крик.

   — Баркиды не просят, они приказывают.

Так говорит Ганнон, прежде чем покинуть палатку, — Ганнон, который приходится сыном нашему царю Бомилькару. К сожалению, он не успевает увидеть моей сардонической усмешки. Мы, карфагеняне, никогда не ссылаемся на своё происхождение по материнской линии. У нас главная линия — отцовская. Юный Ганнон невольно пролил свет на сложившуюся в Карфагене своеобразную политическую ситуацию. У нас действительно есть царь. Но он ничего не значит. На самом деле Карфаген республика, и всё же там сидит царь, который на пустом месте изображает из себя монарха. А тут, в моей палатке, царский сын изображает из себя Баркида, поскольку его мать приходится сестрой Ганнибалу.

Да, бывает. Таким был и Ганнибалов отец, Гамилькар. В первую очередь опираясь на народное собрание, он, однако, выдал дочь замуж за нашего царя. Для чего? Чтобы позлить старейшин и своих противников среди олигархов? Или же Гамилькар, подобно нам всем, страдал раздвоенностью? И допускал возвращение Карфагена к глубокому прошлому, к священной царской власти? Подобные мысли заложены в гумусе нашей религии.

— Да пребудет с ним Кусор[74], — бормочу я и перевожу внимание на диковинного человека, который теперь дышит одним воздухом со мной.

Сведения о нём у меня самые скудные. И он и я, не отрываясь, смотрим друг на друга. Ничего не поделаешь, придётся разобраться с сим чудаком. «Великие боги, — думаю я, — и это называется важная персона!» По счастью, мне никогда не узнать, какие бесценные строки останутся ненаписанными из-за его появления. Кругом царит беспримерное напряжение сил. Ганнибал превосходит самого себя, да и каждый из его подчинённых старается прибавить к своему росту хотя бы вершок. Естественная преграда в виде Родана не должна помешать нашим планам, её надо преодолеть с наименьшими потерями. А меня усадили за дело, не стоящее выеденного яйца. Я неприязненно кошусь на диковинного вельможу, внешность которого вызывает у меня отвращение. Он весь какой-то розовый, с переходом в красноту и рыжину.

Наверное, надо выкинуть из головы мысли о том, что я теряю? Тогда мне будет проще трезво оценить его. Ну уж нет! Ненаписанные строки не изменят ни розовости его кожи, ни рыжины волос, ни красноватого обвода стеклянно-голубых глаз. От моего сердитого взгляда не побелеют ни его брови, ни ресницы, ни голова с редким покровом пожухлого тонконога.

Тело у знатного господина хилое, с щуплыми конечностями. Я мгновенно заметил, что ростом он ещё ниже меня. Но плечи расправлены, нижняя губа выдаётся вперёд, взгляд прямой и открытый. Пока он бережно устанавливал в палатке свой кожаный мешок, на котором теперь восседает, я обратил внимание, что он ещё и хромает. Вельможа сразу сделал вид, будто поселился у меня и мы с ним живём на равных. Что ещё сообщил мне Ганнон? Что данный фрукт не римского и не кельтского рода, а также что тут не идёт речи о шпионе или лазутчике.

Ага, всё предельно ясно и понятно! Как я сразу не сообразил?! Кто тут у нас катит бочку на Афины? Конечно же Ганнон!

Итак, некий господин диковинного и пока не определённого происхождения отправляется в дальний путь на лодке в сопровождении всего лишь одного раба. К тому же без оружия. Военачальник Ганнон со своим отрядом испанцев натолкнулся на этого недомерка с выпяченной губой во время рейда вдоль Родана, Орлы не охотятся на мух, но Ганнону сие явно неведомо. Он поймал именно муху, хотя и знатную муху, родом из северных краёв.

Имя? Как тебя зовут? Назови себя. Откуда ты? Куда направляешься? С какой целью? Не вздумай утверждать, что с тобой плохо обошлись! Где ты ночевал прошлой ночью и где накануне?

Рутинные вопросы. Надев на себя маску терпеливости, я задаю их на всех языках, которыми владею и которыми не владею. В общей сложности набирается шесть, восемь, девять.

   — Куда путь? Цель? Место назначения?

   — Рим, — слышу я в ответ.

От удивления я вздрагиваю и чувствую, как нацепленная мной маска начинает отставать. Я отворачиваюсь, не желая показывать своих чувств. Хотя мне самому в жизни крепко доставалось за малый рост и я всегда считал язвительность жестокой и несправедливой, сам я не могу удержаться от колкостей по отношению к пигмеям. Только что я заметил на знатном господине красивый кованый пояс. Вельможа продрог и кутается в длинный шерстяной плащ серого цвета.

Я проявляю любезность и протягиваю ему кружку с вином. Не разжимая рта, он осторожно пригубливает. Я вижу, что вино слишком кисло на его вкус. Оно действительно кислое.

   — Значит, в Рим? — наконец переспрашиваю я.

Господин утвердительно кивает. Без задних мыслей или лукавит? Мне по-прежнему неприятна его внешность. Он не похож ни на кого из виденных мною людей. А я всё-таки немало поездил по свету. Впрочем, кого-то он мне напоминает... Ну да! Его травянистые рыжие космы и непреклонный рот вызывают в моей памяти одну потасканную, но неизменно дерзкую на язык и чванливую греческую гетеру. Всё остальное, конечно, не совпадает, однако сравнение далеко не случайно. Всё указывает на то, что странный господин прибыл из уголка земли не только позабытого, но и не пригодного для существования. Иными словами, я имею дело с человеком из-за пределов ойкумены. Как в пустынях живут кочевники, так, очевидно, населяет кто-то и terra nullius, ничью землю, с её вечными снегами.