— Ах королёк, королёк! — только и слышу я.

   — Могут ли Демокритовы вихри переставлять буквы и слова? — не унимаюсь я. — В таком случае победный гимн может превратиться в элегию, а трагедия — в комедию!

   — Иди к себе в палатку и ложись спать. Заснёшь ты или проведёшь ночь без сна, не важно, крошечный королёк с ярко-жёлтым теменем!

Весело рассмеявшись, я обеими руками обнимаю голову Медового Копыта.

   — Я слышу взмахи крыльев, — смеюсь я. — Множества трепещущих над нами крыльев. Я уверен, они прилетели с Эрикса, из храма богини любви. Это голуби, которых послала сюда Деметра[109]. Что им от меня нужно? Ага, знаю! Они должны навеять на меня глубокий сон.

С радостным смехом я целую Медовое Копыто в морду. Я вытягиваю руки вверх, и голуби спускаются. Один за другим они садятся прямо на меня. Из-за темноты и тумана я не различаю их цветов, вижу только белых. Но я убеждён, что голубка, усевшаяся мне на грудь, огненно-рыжая или с золотистыми крыльями. Ведь я наверняка в фаворитах у богини любви: она помнит, какой я пылкий и страстный. Теперь у Медового Копыта не должно быть сомнений. Капризная богиня, которая столь часто покидает людей и редко возвращается, сидит, прижимаясь к моей груди. А белые голубки — это её жрицы.

Весь увешанный голубями, я иду в палатку спать.

Не знаю, во сне или наяву, но я сажусь в постели и прислушиваюсь к звукам, что доносятся со стороны Бальтанда. В носу у него свистит — мягким, шелестящим посвистом, который напоминает шум ветра, играющего с надорванной берестой. Странные звуки. Переходы от одной ноты к другой едва ли не в виде глиссандо[110]. Неужели я буду терпеть такое? Конечно нет. Но когда я хочу встать и потрясти за плечо непрошеного гостя, оказывается, что я лежу как пласт, не в силах даже приподняться. Веки налиты свинцом, скорей бы рассвет, и дело с концом!

Прекрасно, что Табнит и Палу умеют отбрёхиваться, когда греки садятся на своего конька в виде авторитетов. Брависсимо! Я хочу поддерживать дружбу с ними обоими. Ганнибал вроде бы прислушивается к Табниту. Ко мне, конечно, тоже, но один да один — это уже два, иными словами, неплохо иметь рядом с Главнокомандующим своего человека. Нет, вы только послушайте: Бальтандовы ноздри перестали издавать свой неблагозвучный посвист! Йадамилк ничего не забывает. Я помню всё, что происходило в тягостный вечер препирательств, хотя с тех пор миновало уже много дней.

Но начнём с самого начала. Когда наше воинство узнало, что впереди, от Пиренеев до перехода через Родан, простираются сплошь мирные земли, наёмники хором вскричали: «Талатта, талатта!» («Море, море!»). Может, не совсем так, как в «Анабасисе»[111] — в том месте, где солдаты Ксенофонта завидели Чёрное море, — однако очень похоже. Войско было истомлено и неожиданными схватками в Каталонии, и нелёгким темпом походного марша. Кроме того, ратников злила очередная «прихоть» Ганнибала: строжайшее повеление не давать волю оружию, когда полки проходят в непосредственной близости от греческих городков. Ведь ничего не стоило совершить набег, пограбить, набить брюхо домашней едой, налакаться выдержанного вина, не говоря уже о том, чтобы получить доступ к вожделенному, про что каждый солдат вспоминал не меньше раза в день: к бабам! (Вместо всего этого приходилось ещё терпеть издевательства со стороны городов, сих отрезанных ломтей Великой Греции). Запрещено было даже ловить пасшихся вне городских стен лошадей.

В общем, воинству хотелось во что бы то ни стало заиметь свободный день для купанья и спортивных состязаний. Нумидийцы, например, обещали устроить грандиозные скачки с жеребячьими свадьбами и кобылячьими плясками. Короче говоря, народ просил день для игр и забав. И Ганнибал удовлетворил просьбу: да будет dies laetus, день веселья!

И что было потом? Увы, у меня до сих пор стоит перед глазами то, что происходило во мраке ночи, мой господин. Не понимаю, как удалось Сосилу, Хохотуну с омерзительными алчными ноздрями, увлечь меня с собой на Muntra Monstras Festivitas, Праздник Забавных Уродов. Вероятно, мне не хотелось оставаться одному после беззаботно-весёлого дня с его состязаниями и играми под высоким, по-осеннему чистым, перламутрово-нежным небосводом. В общем, я составил Сосилу компанию. Надо сказать, я был далеко не единственным из писарской братии, однако все мы попали на сие мероприятие благодаря Сосилу, который первым разнюхал про него и поволок с собой остальных. Я ещё издали услышал зазывные крики:

   — Добро пожаловать, уважаемые Забавные Уроды! Все нижестоящие станут у нас вышестоящими, а прямоходящие — кривоходящими. Сюда, достопочтеннейшие!

Для представления соорудили внушительный подиум. На импровизированной сцене расхаживали солдаты в масках или с раскрашенными лицами, кто-то прыгал, кто-то делал кульбиты, кто-то танцевал. Здесь даже пахло погано, чему не приходилось удивляться, поскольку смердели факелы, сделанные с примесью сухих экскрементов и прочей мерзопакости. Ох-ох-ох, что за суматоха и сумятица творилась тут и на сцене, и среди публики! Гудели голоса, звенели бубны и бубенцы, исходили паром пасти, заглушая друг друга, соперничали в громкости и неблагозвучии систры и тимпаны.

   — Ещё раз добро пожаловать к нам, преподонистые канальи и ракальи, вельможные пердуны и дерьмоеды. Дабы действо наше могло начаться, должны вы как следует раскачаться. Посему передвиньте свои зады с задов ближе к переду!

Но Йадамилк был не из пугливых. Сосил ведь сказал:

«Будет всего лишь незатейливая вакханалия, эдакий насмешливый протест Забавных Уродов против Ганнибалова декрета: никаких девиц до Падших Пада! Солдаты, как ты знаешь, говорят на просторечном жаргоне. Не будешь понимать, ничего страшного, будешь — быстренько переводи на латинскую речь, тогда уши перестанут вянуть».

Человек, оравший с подиума, был одет в разноцветные лохмотья. Впереди у него болтался сшитый из коричневой кожи длинный и толстый член, который он время от времени поглаживал или задирал кверху.

   — Слушайте же, словоблуды и прочие блуды! — разорялся он. — Начну с харчей и прочих припасов. Надирайтесь и нажирайтесь, лопайте, пока не лопнете! Насыщайтесь без меры и с любовью жратвой и любовью. Так-то вот, болезные мои, или как сказал один парнишка: «Ретивый кочет и мёртвых защекочет. И мне мой посох впору, прослужит до упору». А другой, говорят, выдал: «Ох, как сладко, старичок, подержаться за дрючок!» Но хуже всех пришлось тому, кто потерялся в городской толпе и, откашлявшись, вопросил: «Как мне добраться от Виа Натуралис к Виа Ректум?» Ответ не заставил себя ждать: «Отсюда прямая дорога — recta, recte, rectus, а там уж рукой подать до входа в подвал. Постучишься, тебя и впустят».

Кувыркающиеся солдаты сбили глашатая с возвышения. Но он вмиг очутился на прежнем месте и снова заорал:

   — Все желающие могут послушать речи истинного бахвала!

Повернувшись к нам широким задом, он похлопал себя по голым половинкам.

   — Моё изумительное заднее место вместительнее Троянского коня[112], так что мой бастион готов принять целый батальон. Нет, вы только послушайте! С Форума горланит некий соблазнительный delicatus pulpamentum: «Свободна ручная тележка для увесистой мошны!» И в мгновение ока находится клиент: «Мой петушок золотой гребешок к вашим услугам». Ещё один голос мычит: «У кого уд в руках, у того и в устах».

Затейник наклонился и взял свой кожаный причиндал в рот.

Тем временем прыгающие и кувыркающиеся гимнасты полностью захватили сцену и стали карабкаться друг на друга, в конечном счёте соорудив пятиэтажную пирамиду. Верхние опасно шатались на плечах нижних, но продолжали удерживать равновесие, так что пирамида объявила себя тараном, способным взять приступом любой греческий город. Впрочем, когда гимнасты попытались подвинуться ближе к воображаемой городской стене, вся составленная из тел пирамида развалилась и они принялись с криками и смехом, поодиночке и парами, изображать всякое-разное, поминутно меняя положения и утверждая, что все их штучки представляют одно и то же: «вот как, вот как мы берём девку». Сцена кишела метавшимися по ней телами, мельтешила мелькавшими в воздухе руками и ногами. Постепенно пары превратились в колеса, которые катались по подиуму, вертелись между чьими-то расставленными ногами, вкатывались кому-то на плечи и скатывались вниз, и делали это снова, и снова, и снова.