Бомелий знал жестокий цинизм государева сына и наследника. Они с Леонидом были в этом смысле два сапога пара! Если Ивану было любо наблюдать за глубоким внутренним падением человека, которого притихшие после погрома новгородцы почитали своим духовным отцом, то сам Леонид, чудилось, нарочно переполнял чашу грехов своих, дабы испытать: сколько еще будет терпеть Господь, наблюдая за ним? Испепелит ли наконец молнией, как испепелил грешников в Содоме и Гоморре?

Впрочем, тот Бог, которого в результате долгих исканий (вернее, долгого торга за свою «бесценную», насквозь гнилую душу) обрел новгородский архиепископ, покровительствовал вовсе не смиренникам и скромникам. Это был покровитель бессердечных притворщиков, которые проповедовали заповеди Господни тупой черни, оставляя себе возможность поступать прямо противоположно… для вящей славы Божией, разумеется! Говоря короче, Леонид с потрохами продался отцам иезуитам, причем наслаждался своим ренегатством даже больше, чем наградами, которые получал из Вильно и Варшавы вполне регулярно, и лелеял мечту о тех временах, когда суровое, изжившее себя православие русское вынуждено будет потесниться, а потом и вовсе отступить под натиском истинной веры. А начнется путь ее по Руси с Новгорода…

Бомелий, лишь изредка, в особых, самых неотложных случаях и под покровом глубочайшей тайны общавшийся с архиепископом во время его наездов в столицу, иногда с брезгливым удовольствием размышлял, что до встречи с новгородским владыкою ему еще не приходилось видеть изменника в таком чистом, обнаженном, незамутненном виде. Разве что Курбский был под пару Леониду. Ну что же, в семье не без урода, как здесь говорят, и не стоит косоротиться и кичиться своим чистоплюйством: все, что на благо Ордену, на благо и Элизиусу Бомелиусу. Леонид был для него отныне своим. И вот чуть ли не на подворье этого «своего» перехвачен опасный гонец…

Услышав об этом, Бомелий в первое мгновение испытал отнюдь не страх – новость была слишком ошеломляющей, чтобы вульгарно испугаться, – а странное удовольствие от собственной прозорливости и предусмотрительности. Ведь принесла эту весть не кто иная, как Анхен, Аннушка Васильчикова, сенная девушка государыни. Как прав, Господи, как же прав оказался Бомелий, постаравшийся засунуть ее во дворец! Девчонка совершенно случайно подслушала донос Умного-Колычева Годунову, которому следовало немедля сообщить об этом самому государю. И тотчас же понеслась предупредить своего благодетеля – иначе она не называла герра Бомелия, прекрасно зная, кто именно заставил Воротынского вспомнить наконец о старинном долге. Да, Анхен отблагодарила благодетеля… отблагодарила с лихвой!

– В слободе знают? – спросил Бомелий, имея в виду, понятно, Немецкую слободу, и Анхен покачала головой: сие ей было неведомо.

Скорее всего нет, подумал лекарь, иначе оттуда уже прислали бы человека.

– Сбегаешь туда? Предупредишь Иоганна?

Девушка истово закивала, и на сердце Бомелия на одно мгновение стало тепло от этой жертвенной благодарности. Анхен многим рисковала сейчас: если люди Умного-Колычева схватят ее, девчонке не сносить головы… однако ничто, кроме собственной судьбы, уже не волновало Бомелия.

Он выпроводил девушку и стиснул руками виски, пытаясь остановить приступ головокружения. Вот и страх накатил в конце концов – обессиливающий, отнимающий разум… Ведь жирный, сластолюбивый, изнеженный архиепископ новгородский – истинный предатель. А кто предал раз, предаст и снова – его даже пытать не понадобится. Леонид выложит все, расскажет обо всех, а в первую очередь – о дохтуре Елисее, потому что это ошеломляющее известие отвлечет от него внимание палачей и заставит их немедля ринуться ловить архиятера.

Однако ловить – еще не значит поймать!

Бомелий быстрым шагом проследовал в потайную каморку, ключ от которой хранился только у него. Это было его святилище, кабинет, лаборатория, где он смешивал лекарства и составлял яды, где был самим собою – ученым, а не политиком или шпионом! – отдыхал душою и телом. Прислуге вход был заказан под страхом смерти, никто и не пытался соваться.

В одном из сундуков, вместе с толстенными фолиантами и рукописями, хранился дорожный плащ, вытащив который Бомелий поморщился и улыбнулся. Плащ оказался скромен, поношен, местами даже потерт, однако очень тяжел – оттого, что в него были тщательно зашиты камни, монеты, ценные золотые вещи: практически все, что нажил государев архиятер за время службы царю московскому. Пышный дом на Арбате, сокровища мудрости – книги, громоздкие вещи с собой не возьмешь, Бомелий по этому поводу и не страдал, зная, что вся эта любовно собранная роскошь – истинный тлен, она недолго будет тешить его взор и тщеславие. Плащ – вот истинная ценность, которая обеспечит ему путь к спасению.

Бомелий давно приготовился к бегству. По сути своей он вовсе не был таким фаталистом, каким всегда представлял себя царю Иоанну, и притчу о двух лягушках, посаженных в горшок со сметаною, находил весьма поучительной. Как известно, одна из лягушек смирилась с судьбой, покорно сложила лапки и пошла ко дну. А другая все трепыхалась да трепыхалась, пока не сбила из сметаны твердое масло, опираясь на которое смогла выбраться из горшка. Так что плащ, подбитый драгоценностями и золотом, и был тем самым маслом, опираясь на которое Бомелий намеревался выбраться на родину.

Путь для себя он тоже определил – идти через Тверь на Псков, пробираясь к Белому морю, где теперь беспрестанно шныряют иноземные корабли. Россия вовсю торгует! Корабли приходят – и уходят. На одном из уходящих отплывет и Элизиус Бомелиус.

Он набросил плащ, вынул залежавшийся в сундуке свиток: загодя выправленная подорожная на имя старого и даже умершего слуги Ильи Месячного, надо только число вписать в оставленное пустым место. Забывчивость подьячего стоила немало… Бомелий достаточно хорошо говорит по-русски, чтобы сойти за русского, и все же говорить надо будет как можно меньше. Ничего, никаких сборов – припас на один день, какой он берет, отправляясь в Александрову слободу. Все, что надо, купит в дороге. Он просто выйдет из дома, выедет из Москвы – и не вернется.

Однако вернулся – нет, не домой. В Москву вернулся.

Правильнее будет сказать, его вернули…

Псков огромен. Застенье, Запсковье, Завеличье, многообразие торгово-постоялых дворов… Среди них русский путник Илья Месячный выбрал почему-то двор Немецкий, за которым велась особенная слежка.

Почему? Необъяснимая оплошность! Хотя такая ли уж необъяснимая? Кого боги хотят погубить, того они лишают разума. И звезды никогда не лгут.

Среди тех, кто проверял его подорожную, совершенно случайно оказался человек, по делам службы не раз бывавший в Москве и знавший государева архиятера в лицо. Он не мог поверить глазам! Но когда подпороли подкладку плаща Ильи Месячного, глаза у проверяльщиков и вовсе вылезли на лоб.

Очень может статься, Бомелию удалось бы откупиться: ушел бы из Пскова нищий, голый, босый, но живой и свободный. Однако, на его беду, примчал гонец из Москвы с приказом по всем заставам: хватать и держать беглого вора и разбойника дохтура Елисея Бомелия по обвинению в государевой измене.

Приказ был отдан лично царем Иваном Васильевичем – после того, как ошарашенный удачею Борис Годунов явился к нему и сообщил, что тайный агент ордена иезуитов Элизиус Бомелиус бежал из Москвы… клюнув на пустой крючок, заглотив несуществующую приманку, ибо сообщение о захвате гонца в Новгороде было не чем иным, как ложью. Годунов ткнул слегой не глядя – и угодил прямиком даже не в кочку, а в целый остров.

Таким образом, Анхен сделала дело, для коего была нанята. И теперь с нетерпением ожидала платы за свои услуги.

Понурив голову, государь медленно шел по дворцовым переходам. Борис Годунов и Богдан Бельский, сородичи-соперники, шли позади – как волки, след в след. Совсем поодаль тащились еще две темные фигуры, в которых с первого взгляда можно было признать иноземцев.