Годунов сделал шаг вперед – и вдруг замер, стиснул руки в кулаки.

– О-о-ы!.. – вырвалось бессильно из горла царицы. – О-о-ы…

Борис слабо качнул головой, не двинувшись с места.

Исходя короткими, надсадными полувздохами, Анхен безуспешно пыталась втянуть воздух в стиснутое удушьем горло, но не могла. Ноги ее подкосились. Упала на колени, забилась. Лицо синело, глаза лезли из орбит, ногти скребли тяжелый парчовый панцирь, сковавший грудь.

Борис не мог больше смотреть на это! Зажмурился, зажал уши руками… но по-прежнему не двигался с места.

Не знал, сколько простоял так, считая огненные кольца, мельтешившие под сомкнутыми веками. Наконец осмелился разомкнуть их.

Анхен лежала навзничь, руки раскинуты, голова запрокинута – так, что лица не видать. Тихо лежала, неподвижно… и вдруг ноги в шитых золотом туфлях, в алых чулках со стрелками мучительно задергались, забили по полу!

Потеряв разум от ужаса, Борис зайцем вылетел за дверь и тут едва не лишился сознания. Рухнул на какую-то лавку, согнулся, припал лбом к прохладной деревянной поверхности.

«Умерла? Нет? – слабо шевельнулось в голове. – А если жива? Если очухалась? Я тогда пропал… Не отпереться. Дурак, зачем бежал? Надо было чуть-чуть нажать ей на хрип, для надежности…»

Вскочил, заглянул в светлицу. Тело в золотой парче недвижимо. Обошел на цыпочках, заглянул в лицо… и снова опрометью бросился в сени, зная, что увиденное долго еще будет преследовать его в кошмарных снах.

И только тут до Бориса дошло, что в сенях он стоит один. Девка-придверница куда-то подевалась – может, отлучилась за малой нуждой? «Знать ничего не знаю и ведать не ведаю, – с невероятной быстротой замелькали мысли. – Как это – померла царица?! Когда уходил – живая была! А придверница… какая еще придверница? Не видал никого! Пусто было в сенях!»

Быстрые ноги уже несли его полутемными, укромными переходами. Молился, чтоб никого не встретилось на пути. Молился, чтоб не окликнули сзади, чтоб нашли Анхен не скоро, дали время прийти в себя.

Молитвы одна за другой улетали в небеса, подобно стрелам, пущенным из туго натянутого лука. И, кажется, все, как одна, попадали в цель. Борис никого не встретил, его никто не позвал. Когда доплелся до крыльца, на лице уже просох пот смертного ужаса. И даже хватило ума не кидаться опрометью на конюшню, не гнать на первом попавшемся коне куда глаза глядят. Пошел к псарям, посмотреть на новый помет борзых. Мотался все время при народе, норовил всякому попасться на глаза, особенно Бельскому.

Потом… потом уже, когда царицу нашли… когда стало ведомо, что Годунов был у нее – конечно, покупальщица, холера проклятущая, распоясала язык, да и зареванная, перепуганная придверница не смолчала, что привела его по царицыной воле, – не отрекался ни от чего.

Да, был зван. Да, пришел. Чего царица от него хотела? Просила уговорить сестру Ирину идти к ней в ближние боярышни, на что Годунов смиренно ответил, что взять девчонку в палаты была воля государева, ему и решать ее дальнейшую судьбу, а он, Бориска, – смиренный слуга своих господ. Уходил когда – царица была бодра и весела, кушала сливы. Видел кого, когда уходил? Нет, никогошеньки, даже девчонки-придверницы в ту пору на месте не оказалось.

Картина смерти царицы Анны Васильевны была ясна, как белый день. Лекарь Якобс тоненькими щипчиками извлек из ее горла ставшие поперек сливовые косточки. Подавилась, бедняжка, и задохлась! Если бы кто-то оказался рядом и подал помощь… Но рядом никого не случилось: Борис Федорович Годунов уже удалился, а нерадивая придверница моталась Бог весть где, вместо того чтобы на своем месте сидеть несходно.

Она и осталась крайней.

Вообще эта темная история обошлась на диво без последствий. Народу было объявлено, что царица скончалась от грудной болезни. Мертвое тело чуть ли не тайком увезли в Суздальский девичий монастырь и там погребли. Девку сунули в застенок, и следы ее там потерялись.

К своему изумлению, Годунов почувствовал, что отношение к нему царя внезапно и резко переменилось к лучшему. Ирина теперь законно звалась невестой царевича Федора, а Борис получил чин кравчего.[103] Да… похоже, за время своего недолго возвышения она крепко успела насолить государю, эта девочка Анхен из Болвановки!

Царица Анна Васильчикова.

Жарким сентябьским днем 1580 года по всей дороге от Москвы до Александровой слободы стояла пыль столбом. Государь решил сыграть свою шестую свадьбу именно в слободе. Множество народу было звано на торжество. Люди спешили дойти и доехать до слободы еще засветло, чтобы найти ночлег, притулиться где попало, хотя бы под крыльцом богатого дома. Конечно, так думали лишь те, кто тащился пешком. А господа, мчавшиеся в богато изукрашенных колымагах или верхом, почти все имели в слободе свои дома.

Да уж, за пятнадцать лет, миновавших с того времени, как государь всея Руси сделал здесь как бы вторую столицу, Александрова слобода стала настоящим городом. Белокаменный Троицкий собор, где должно было происходить венчание, поражал взор своей девятигранной колокольней, наверху которой были слажены боевые часы. Неподалеку возвышался храм Богоматери, разукрашенный яркими красками, золотом и серебром. На каждом кирпичике, из которого была сложена церковь, изображался крест. Государев дворец также изумлял роскошью. Вокруг теснились многочисленные службы, где жили хлебники, ключники, повара, псари, охотники и прочий дворовый люд. Неподалеку размещалась Печатня слободки – особый двор, населенный печатниками-наборщиками. Самой оживленной частью посада были торговые ряды. По случаю готовящейся свадьбы сюда понаехало множество торговцев; харчевни и постоялые дворы ожидали гостей. То есть всякому, кто шел и ехал сейчас от Москвы, найдется приют в слободе.

Внезапно по дороге, вздымая пыль, с криками промчались верховые в нарядных терликах, в собольих, несмотря на жару, шапках, увенчанных пышными перьями. Махали во все стороны нагайками, не разбирая родовитости или бедности. Народ раздался по обочинам, никто не роптал на полученные удары: знали – это расчищали дорогу для царской невесты. И впрямь – со страшной быстротой понеслась мощная тройка серых, в яблоках коней, впряженных в легкую крытую коляску, сверкающую при закатном солнце, словно была сделана из чистого золота. Обочь летели пятеро мрачных, сухощавых всадников, необыкновенно схожих друг с другом не только богатством одежды, но и чертами лица.

– Нагие, Нагие… – пронесся гомон по обочинам, откуда неторопливо выползали пешеходы. Кое-где общими усилиями поднимали колымаги, перевернувшиеся при неосторожном, слишком стремительном повороте, однако на оханья пострадавших обращали мало внимания: все говорили лишь о том, что всадники, братья Нагие, сейчас сопровождают из Кремля в слободу государеву обраную невесту[104] Марью Нагую.

Никто не мог припомнить, чтобы по обычаю были устроены государевы смотрины для выбора невесты, да, впрочем, этот обряд последнее время забылся. Последний раз смотрины устраивали чуть ли не десять лет назад, когда царь Иван Васильевич взял за себя Марфу Васильевну Собакину. О ней все, и бедные, и богатые, и мужчины, и женщины, говорили со странной нежностью и почтением, как будто внезапная смерть придала ей ореол некой святости. На Марфе и иссякла приверженность государя к обрядности. Анна Колтовская, Анна Васильчикова были избраны без всяких смотрин, не говоря уже о стремительно промелькнувших на дворцовом небосклоне прекрасной вдове Василисе Мелентьевой и злосчастной Марье Долгорукой. Вот и Марья Нагая взялась невесть откуда.

Впрочем, как это обычно бывает, в толпе немедленно сыскался человек, ведавший всю предысторию первой встречи государя с новой невестой. По его словам выходило, что отец Марьи, Федор Нагой, сосланный еще в пору земщины и опричнины на житье в свою дальнюю вотчину чуть ли не под самую Казань, даром что был братом знатного царского полководца Афанасия Нагого, не раз и доблестно воевавшего казанцев, астраханцев и крымчаков, – этот Федор Нагой предназначал свою подрастающую дочь молодому соседскому дворянину. Девушка отцовой воле не противилась и даже полюбила избранника. Однако судьба сулила ей иное: однажды Богдан Бельский, всем известный государев любимец, по какому-то воинскому делу оказался в той вотчине и увидал Марью. Весь вечер он ее исподтишка разглядывал да рассматривал, а едва вернулся в Москву, как сообщил государю о необыкновенной красавице, виденной им у Федора Нагого.