– Жизнь отдашь? – медленно повторил Иван Васильевич. – Хорошая мысль. А ну-ка, пошли!

Не взглянув на жену, он выметнулся из царицыной палаты, волоча за собой Захарьина. Тот упирался, однако разошедшийся Митроня прыгал рядом, осыпал его тычками да щипками, не давая вырваться.

Анастасия метнулась было следом, однако ноги вдруг подкосились, и она упала на колени.

В двери заглянула перепуганная боярышня, крикнула остальных комнатных девушек и боярынь, схоронившихся подале от царя.

Царицу подняли, усадили в кресло, терли виски душистой водкой, звали Линзея. Архиятер примчался, велел расстегнуть на царице тугое ожерелье и непременно приотворить окошко. Боярыни не могли справиться с разбухшей после дождей деревянной рамою малого окошечка, кое выходило во внутренний дворик и было сделано нарочно для проветривания. На прочих-то окнах переплеты были свинцовые, литые, никогда не отворяемые! Кликали кого-нибудь из мужской прислуги, однако никто почему-то не отозвался.

Линзей, с тревогой вглядывавшийся в бледное, покрытое потом лицо Анастасии Романовны, пошел помогать женщинам. Ему удалось приподнять раму – и тут взгляд его упал на нечто, происходившее за окном. Лекарь так и замер, низко склонившись к окну и вцепившись в створку.

– Чего стал, чудо заморское? – проворчала старшая боярыня Анна Петровна Воротынская, подходя к лекарю и нетерпеливо дергая его за рукав.

В следующее мгновение она испустила сдавленный крик и повалилась на пол, обморочно закатив глаза.

Прочие женщины кинулись к окну – и тут же их словно ветром по углам разнесло. Кто кричал, кто визжал, кто сидел молчком, но все норовили как можно крепче зажать руками глаза. А из открытого окна неслись крики и рычание.

Анастасия, с трудом владея онемевшим телом, поднялась и сделала несколько шагов. Линзей попытался заслонить окно, однако Анастасия слабой рукой отстранила его и высунулась наружу. Приоткрыла рот, чтобы глотнуть свежего, прохладного воздуха – да так и подавилась им.

Внизу, прямо под ее окнами, была огороженная площадка, усыпанная золотистым, чистым песком. Анастасия хотела, чтобы сюда навезли земли и насажали цветов, однако царь почему-то противился. Площадку посыпали отборным песком и тщательно мели, однако сюда никто, кроме подметальщиков, не заходил. Постепенно Анастасия привыкла к ее пустоте и не обращала на нее никакого внимания. Однако сейчас площадка не пустовала. К ограде прилипли любопытные, а по песку метался человек – весь ободранный, в окровавленной одежде, – пытаясь увернуться от двух огромных бурых медведей, которые ходили за ним, неторопливо, но проворно цапая лапой жертву, стоило ей приблизиться к ограде, и забрасывая ее снова на середину площадки. Человек еле волочил ноги, одна рука его, видимо, перебитая, висела как плеть, одежда болталась клочьями, открывая раны на теле.

Откуда-то сбоку послышался свист, и один из медведей, словно подстегнутый, вдруг поднялся на задние лапы и передней, когтистой, с силой сгреб с головы жертвы всю кожу вместе с волосами. За мгновение до того, как волна крови залила лицо несчастного, Анастасия успела увидеть два пятна вокруг его обесцвеченных смертью глаз. Одно пятно было желтое, другое черное.

Она даже не вскрикнула – беззвучно упала замертво.

И снова, и снова переворачивает чья-то всевластная рука песочные часы судьбы, обрекая человека на горе и радость, на слезы и смех. Сыплются песчинки, дни и ночи, слагаясь в недели, месяцы, годы. И мы так привыкаем к этому, что постепенно забываем: однажды часы забудут перевернуть, и веселое шуршанье жизни сменится молчаливой смертной пустотой…

В ознаменование окончательной победы над Казанью царь Иван Васильевич повелел в 1555 году заложить на Рву, неподалеку от Фроловских ворот Кремля,[20] новый собор – Покровский, по имени Покрова Богоматери. Судя по рисункам, которые представили ему нанятые для сей постройки знаменитые зодчие Барма и Постник, собор обещал стать новым чудом света. Девять разноглавых храмов с разноцветными куполами будут объединены общим основанием и внутренними переходами, и царем велено было красоту эту устроить так, чтобы слепила глаза.

Едва лишь началось строительство, как у подножия храма повелись юродивые и прочая нищая братия. До Анастасии доходили слухи о каком-то Василии Блаженном, который был знаменит своими проделками. Едва ли не столетний старец, он жил без крова и одежды, подвергал себя великим лишениям, отягчал тело железными цепями и веригами. Уверяли, что не единожды видели люди: бегает он по Москве-реке, аки посуху! Славен был Василий и как врачеватель. Какой-то боярин подарил ему за исцеление дочери дорогую шубу. Мошенники, всегда во множестве обретавшиеся среди нищих, задумали обманом выманить ее и продать. Один вор прикинулся мертвым, а его сотоварищи, канюча, попросили у Василия на погребение. Не откажешь в такой просьбе, ведь это великий грех. Василий покрыл обманщика своей шубой, но изрек:

– Будешь ты мертв за лукавство свое, ибо писано в вещих книгах: лукавому несдобровать.

И что же? Когда Блаженный ушел и мошенники стали подымать своего сотоварища, он оказался мертвым!

Как-то раз Василий предрек пожар в Новгороде, уничтоживший чуть не полгорода. С тех пор сам царь почитал его яко провидца сердец и мыслей человеческих. Одно время он даже намеревался зазвать Блаженного во дворец – чтобы наложил свои исцеляющие руки на царицу. В самом деле, лечит же Василий других – почему бы не вылечить Анастасию Романовну, которая никак не могла оправиться от последних родов?!

От сего предложения бедняга Арнольф Линзей забился в истерике. Это непостижимо! Причуды вздорного русского царя нормальному человеку невозможно понять! Государь ни разу не дозволил ему осмотреть больную царицу: лекарю приходилось довольствоваться лишь опросами Анастасии Романовны, а осмотр проводили ее ближние боярыни – женщины, конечно, опытные, однако в медицине несведущие. На основании их уклончивых, приблизительных, стыдливых ответов придворный врачеватель составлял для себя картину болезни, похоже, очень далекую от действительности, судя по тому, что лечение его оставалось безрезультатным. Но какому-то грязному, вшивому косноязычному сморчку-юродивому государь готов позволить коснуться белого, чистого тела жены! Конечно, в юродивом царь не видит мужчины; к тому же, у этих русских все, что связано с телесным и духовным уродством, вызывает приступы какого-то извращенного, брезгливого милосердия. Однако Линзей, бледнея от собственной храбрости, прошептал, что он лучше добровольно выпьет яду, чем перенесет такое поношение лекарских принципов, первый из которых есть: чистота – залог здоровья!

Иван Васильевич начал хмуриться. Линзей мгновенно перепугался и уже готов был запихать свои дерзкие слова обратно в глотку, но тут, к несказанному изумлению и облегчению архиятера, его поддержала царица.

Анастасия всегда пользовалась случаем выказать лекарю неповиновение (была втихомолку убеждена: именно он некогда донес князю Курбскому, что болезнь царя мнимая, придуманная лишь для проверки верности боярской!), однако на сей раз вступилась за Линзея. Нестерпима была сама мысль, что до нее дотронется своими заскорузлыми от грязи ручищами этот жестокосердный старикашка, который из-за какой-то там шубы обрек на смерть несчастного вора. Василий Блаженный уподобился в ее глазах разбойнику с большой дороги, который режет несчастного путника за его богатую одежду.

Царь сперва и слушать не хотел царицу с Линзеем, однако вскоре невзлюбил Блаженного так же горячо, как они: прошел слух, будто кричал юродивый, что имя нового царя, который сядет на русский трон после Ивана Васильевича, будет Федор.

Как же так? Не царевич Иван, в честь рождения которого в великокняжеском селе Коломенском была воздвигнута церковь Вознесения и который не переставал радовать отца своей резвостью, здоровьем, весельем, а родившийся в мае 1557 года хилый, немощный Федор?! Пророчество показалось государю таким невероятным и неприятным, что он ничего и слышать больше не желал о Василии Блаженном. Слава те, Господи, думала Анастасия, хотя бы один повод для распрей между нею и мужем исчез!