Уполз Федор, хватаясь за проломленное ребро, однако живой – вечная благодарность Богдану Яковлевичу. И все-таки его лживые слова запали в душу царя. К Годунову был послан верный человек, который воротился с известием, что Годунов и впрямь лежит недужный, ходит за ним приятель его, пермский купец Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои покрыты заволоками,[110] сделанными ему лекарем.

Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники именовались. В тот же день царь велел Строганову сделать самые мучительные заволоки на боках и груди клеветнику Федору Нагому, и таком образом несколько утолил жажду мести этому роду, которая снедала его уже который день.

Когда государь удалился, увезя с собою лекаря, который его волею превращался в палача, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за Его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти… Ни в коем случае нельзя так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен! Конечно, предполагал что-то в этом роде, поэтому и поддел под ферязь нательное поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день, а все равно – посохом пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана… царство ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что престол достанется Федору. Борис усмехнулся приятным мечтам.

Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без последствий. Значит, ребенок появится на свет… А, какое это имеет значение! Ничтожество, младенец, козявка! Если будет сильно досаждать, от него можно избавиться в любой момент.

В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим!

Он вернулся в постель, почти не чувствуя боли, весь поглощенный восторгом собой, своим умом. Ему ужасно хотелось погладить себя по головке, как, бывало, гладил батюшка, хваля мальца Бориску за недюжинный ум.

И правда – недюжинный. Не ум – умище! Как жаль, Господи, ну как жаль, что никому нельзя рассказать, не перед кем похвастать своей удивительной хитростью. Все-таки в одно мгновение измыслить этакое сплетение ходов, начиная от убийства Ефимки Полякова по пути в Москву, затем позаботиться о том, чтобы преставился наконец его зажившийся на свете батюшка, потом изготовить подметное письмо… самое трудное для Бориса, знатного каллиграфа, было написать его этаким корявым языком и почерком. Царь явно не станет проводить розыск, но в любом случае – девка-песельница, подбросившая письмо в царицыну палату, никогда не укажет на боярина Годунова, ибо бумага была передана ей через третьи руки, а в придачу щедро заплачено. Нет, все следы заметены!

Годунов улыбнулся, глядя на суровый, скорбный лик Господа. Ну, хоть Он все видит и все знает! Хоть Он может восхититься изобретательностью молодого боярина! И уж Бог-то не даст соврать: больше всего Борис доволен сейчас тем, что не придется избавляться от Ефимкина убийцы Акима. Счастье, что он немой! Такого кучера в наше время днем с огнем не сыщешь!

Напряжение, владевшее Годуновым последние дни, постепенно отпускало его, взамен наваливались усталость и сонливость. Несколько ночей он почти не смыкал глаз от боли и тревоги… А теперь можно. Теперь все можно!

Он повернулся на здоровый, не стянутый заволоками бок и мгновенно уснул спокойным сном хорошо и праведно потрудившегося человека, не испытывая ни малейшей тревоги от того, что темные, непроницаемые глаза Спасителя по-прежнему устремлены на него с выражением, далеким от восхищения, а скорее напоминающим насмешку. Бог, который все видит и прозревает будущее, знал, что «младенец, ничтожество, козявка» Дмитрий доставит в будущем Борису самые неожиданные неприятности и, по сути дела, станет причиною его погибели, таинственным и непостижимым образом отомстив за смерть своего отца – царевича Ивана – и за свою собственную.

Джером Горсей, в просторечии Ерёма, живя в Москве, беспрестанно вел записки, занося в свои тетради все интересное и необычайное, виденное в этой стране. Интересного и необычайного было так много, что Горсей не сомневался: по возвращении в Англию он стяжает себе не только торговую и дипломатическую, но и литературную славу, подобно Рафаэлю Барберини, Адаму Олеарию, Сигизмунду Герберштейну и другим торговцам и путешественникам, в разное время побывавшим в Московии и издавшим о ней экзотические книги.

Горсей заносил в свои тетрадки:

«Царь более чем когда-нибудь был озабочен переговорами о давно задуманном браке. Сев на корабль у бухты Св. Николая, послы прибыли в Англию, где их приняли с почетом, имели прием у королевы и представили свои верительные грамоты. Королева предоставила им возможность увидеть леди, которая в сопровождении назначенного числа знатных дам и девушек, а также молодых придворных явилась пред послом в саду Йоркского дворца. У нее был величественный вид. Посол в сопровождении свиты из знати и других лиц был приведен к ней, поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, побежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необычайную красоту. Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московской».

Сам же Федор Писемский доносил царю: «Мария Гастингс ростом высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки и долги».

Но в этой истории осталось еще многое, о чем умалчивали и Горсей в своих записках, и Писемский – в донесениях.

Поездка русского посла была обречена с самого начала, потому что царь слишком многого хотел от Елизаветы. И помощи в войне против Батория, и торговых соглашений, и невесты. Однако обещание Англии пропускать все товары через Русь без пошлин стояло в прямой связи с союзом против поляков. Но к тому времени, как Писемский добрался в Лондон, уже было подписано унизительное Ям-Зампольское перемирие Грозного с Баторием, то есть этот предмет переговоров отпадал сам собой, а вместе с ним – и щедрые посулы относительно беспошлинного провоза товаров. Писемский чувствовал себя дурак дураком: теперь чего делать-то?! Домой возвращаться, что ли? Правда, оставалось неконченым главное дело – со сватовством, но его королева почему-то затягивала, отделываясь недомолвками и пустыми отговорками. Писемского едва не отправили домой под тем предлогом, что у него недостаточно полномочий! В конце концов королева пообещала ему тайную аудиенцию для разговора об английской невесте. Однако посол был немало удивлен, когда, прибыв в летнюю резиденцию канцлера, лорда Бромлея, угодил на бал: гремела музыка, кругом танцевали. Впрочем, разговор с королевою шел один на один, только в присутствии переводчика Робертса-Елизарьева.

Отводя лукавые глаза от простодушных посольских очей, королева не без смущения сообщила, что за прошедшее время ситуация несколько изменилась. Та красавица, которую она обещала царю, недавно перенесла оспу и теперь… сами понимаете… Писемский стоял на своем. Тогда и произошла знаменитая встреча в саду, где Федору удалось узреть своего «ангела». «Ангел» оказался долговязым рябоватым перестарком лет тридцати с выступающей нижней челюстью и по-мужски громким смехом. Как и положено «ангелу», грудь Марии Гастингс была плоской, что доска.