– Ну ладно, – угрюмо сказал Годунов, опуская глаза, чтоб не соблазняться попусту. – От меня ты чего хочешь, не пойму.
– Я ж сказала, – пожала налитыми плечами Анхен. – Ладно, повторю, коли ты такой непонятливый. Хочу, чтоб государь взял у митрополита разрешение на венчание по закону. И чтоб доля была мне указана, не то помрет мужинек в одночасье, а мне потом что делать? С протянутой рукой на паперти стоять? Да меня отсюда вмиг выгонят, случись что.
Годунов слабо усмехнулся:
– Ты что думаешь, я наперсник государев? Советчик его? Да он меня последнее время в упор не видит: есть я, нет меня – ему все едино.
– Да ладно-ка! – покосилась на него Анхен, втянув в рот очередную пару слив. – Твоя сестрица меньшая где живет? Во дворце! Почему? Потому что ты ее в жены Федору метишь.
– Мало ли кого куда я мечу, – нахмурился Годунов, которому весьма не понравилось это упоминание об Ирине: уж очень ехидно засверкали заплывшие жиром глазки Анхен.
– Не только ты, – лукаво улыбнулась Анхен. – Я сама слышала, как государь давеча говорил Бельскому, лучше-де Аринки Годуновой не сыскать для Федора невесты. Остальным на него и поглядеть тошно, еле-еле терпят, когда он к ним подойдет да за руку возьмет, и у Аринки для него и взгляд ласковый, и слово приветное. Так что Федор теперь к ней одной льнет, об ней одной грезит. Выходит, дело почти слажено, а ты говоришь: в упор не видит!
Сердце у Годунова радостно дрогнуло, и он не сдержал широкой, довольной улыбки, которая заставила Анхен нахмуриться.
– Не больно-то лыбься! – протянула она голосом, не предвещавшим ничего доброго. – Кабы я прежде знала, как ты меня проведешь, разве стала бы с тобой дело иметь?
– Когда ж это я тебя провел, скажи на милость? – возмутился Борис. – Хотела ты быть царицею – и…
– Я хотела быть настоящей царицею! – выкрикнула Анхен и вдруг закашлялась, захлебнувшись сладким соком, брызнувшим из сливы. Махнула рукой себе за плечо, приказывая Годунову постучать ее по спине.
Тот послушно постучал. Анхен откашлялась.
– Настоящей, понял? – продолжила она сдавленным голосом. – Сам-то ты за мало-мальскую честь руками и зубами цепляешься. Думаешь, ежели сижу тут взаперти, то ничего не знаю? Я все знаю! Знаю, как ты с князем Сицким за место в палате тягался. За какое-то место! Так почему же я не могу требовать то, что ты мне должен и обещал? И если ты не заставишь государя, чтоб он сделал по-моему…
У Годунова лопнуло терпение.
– Ты, баба, видать, белены объелась, – буркнул он, плюнув на всякую осторожность. – Заставить государя! Эва хватила! Да не родился на свет тот человек, который может его заставить что-то сделать. А меня он не послушает, точно тебе говорю. Разве что Бельский его сможет уговорить, но уж никак не я. И не проси поладить с Бельским – он меня на дух не переносит, с ним я вовсе ничего не смогу уладить, только все дело испорчу.
Нестерпимо стыдно было расписываться в своей беспомощности, признавать перед этой раскормленной бабою, что в отличие от нее Борис Годунов не сумел воспользоваться плодами собственного хитроумия и злодейства, не поймал удачу. В другое время и перед другим человеком Борис непременно задрал бы нос и соврал что-нибудь в свою пользу, но с Анхен заноситься и преувеличивать свою власть было опасно, он это нутром чуял.
– Бе-ельский? – протянула она задумчиво. – А что? Может, и правда попросить Бельского замолвить за меня словечко перед государем? Сегодня же и попросить… Небось ему любопытно будет узнать, какую каверзу ты придумал, чтобы от прежней царицы избавиться. Глядишь, открыв это государю, Бельский еще больше возвысится… и передо мной в долгу не останется, не то что ты.
Годунов криво усмехнулся. Нет, просто поразительно, во что превратили власть и обильная жратва эту девчонку из Болвановки, когда-то поразившую его своей трезвостью, расчетливостью, умом, благоразумием – и красотой. Похоже, не только тело, но и мозги у нее окончательно заплыли жиром.
– Убогая! – сказал он даже с некоторой жалостью. – Ты соображаешь, чего несешь, скажи, Христа ради? Открыть, каким путем ты к престолу подобралась, – это же все равно, что самой себе могилу вырыть. Иль не понимаешь?
– Разве я об этом речь веду? – вскинула Анхен тяжелые, излишне насурьмленные брови. – Ты, может, оглох, сударь мой, Борис Федорович? Я расскажу Бельскому о твоей каверзе против Анны Алексеевны и Бомелия. Твоя задумка была или нет? А я… ну какой с меня спрос, ты сам посуди? Застращал ты меня, принудил к пособничеству. Грозил, расскажешь-де Бомелию, что я разболтала о его шашнях с католическими пришлецами, а он меня за то ядом изведет. Ведь я девушка была слабая, простая совсем, невинная – где мне противиться? Да и не знала я ничего, что ты злоумышляешь, ни о чем таком не ведала: мое дело было в сундуке голышмя лежать и помалкивать. Еще расскажу, что насильством ты грозил, а был таково немил да постыл, что мне хоть в тот сундук, хоть в петлю, только б не под тебя. Ну а дальше все случилось по воле судьбы и государя…
Голосок у нее снова сделался тоненьким-тоненьким, он дрожал и срывался, и губки дрожали по-детски, и в белых глазах копились слезы.
Годунов покачнулся. О нет, это не Анхен поглупела. Это он сам поглупел, назвав ей имя человека, могущего сковырнуть Годунова с его последней кочки прямиком в трясину, из которой ему уже никогда не выбраться. Годунов многое потерял, да, однако влюбленность Федора в Ирину дает ему новые пути к возвышению. Этого Бельский боится, и можно не сомневаться, что он не упустит случая избавиться от соперника. Да и сам Борис разве поступил бы иначе на его месте? Живенько бы скрутил Богдашу, подвернись удобный случай!
Что же делать? Надо пообещать Анхен все, что она хочет. Посулить, что обязательно отыщет случай подобраться поближе к государю, замолвить словечко, в конце концов, измыслить еще какую-нибудь каверзу, чтобы еще более возвысить Анхен. Удастся это или нет – сейчас дело десятое. Главное – пообещать, главное – умолить ее сейчас, получить передышку…
И вдруг Анхен, пристально глядевшая в его бегающие глаза, усмехнулась с новым, торжествующим, плотоядным выражением и медленно покачала головой, словно говорила: нет, голубчик! Ничего у тебя не выйдет! И до Бориса дошло – словно стрелой ударило! – что все эти разговоры о венчании, о вдовьей доле – полная чушь. Анхен с самого начала хотела сказать именно это: она намерена расправиться с Годуновым. Жестокая, неблагодарная тварь! Ей было мало прикончить – хотелось, чтобы жертва подергалась, повертелась. Она все это время смеялась над Борисом, забавлялась-играла, словно разъевшаяся кошка с глупым мышонком. А через миг занесет когтистую лапу – и задавит его до смерти.
Он настолько растерялся, что на некоторое время полностью утратил власть над собой. Только и мог, что стоять и беспомощно пялить глаза на толстую, размалеванную женщину с умом жесткого и неумолимого мужчины, – на эту простолюдинку, которая обрекала его на участь даже горшую, чем просто смерть.
Бортник… тот несчастный бортник уже погряз в меду с головой, потому что медведь и не думал его тащить – напротив, навалился сверху всей своей тяжестью.
«Господи! – с тоской воззвал Борис. – Господи, ну как же так? За что? Что я ей сделал? Да ничего! Просто решила уничтожить человека, которому всем своим счастьем обязана, без которого так и подбирала бы объедки с немецких тарелок. Погань, погань… а еще врала, что я когда-нибудь стану царем! – вспомнил Борис с горькой, почти детской обидою. – Сама-то небось стала царицею, как и пророчила ее ведьма-мамаша, а я… а мне теперь… И ухмыляется, и жует эти свои чертовы сливы, словно меня самого пережевывает! Да чтоб ты подавилась, зараза!»
Дальнейшее произошло так быстро, что даже и потом, много позже, Борис не мог восстановить в памяти полную картину случившегося. Лепились перед глазами какие-то обрывки. Натолкав в рот слив, Анхен снова поперхнулась, неосторожно вдохнула – и вдруг вскочила с вытаращенными глазами, судорожно кашляя. Изо рта ее летели брызги, недожеванная мякоть, косточка вывалилась… Но, кажется, еще несколько так и застряли в горле, и Анхен не могла их выхаркать, сколько ни тужилась. Уставившись на Бориса налитыми кровью глазами, она показала себе за спину: постучи, мол, помоги!
