Сколь ни был Писемский привычен к английским издевкам, у него откровенно подкосились ноги, и попятился он не от великого почтения, а от великого ужаса. Старинное выражение «нигде на девок такого обманства нет, как в Московском государстве» вспомнилось ему. Как бы не так! И тут опередил Запад! Он, Федор, не взял бы за себя такую страхолюдину, даже если б ему пообещали в приданое всю Англию! Царь, наверное, взял бы… но ведь Англию ему никто не сулил, наоборот, норовили от Руси урвать как можно больше. Что же сотворит с ним государь, когда узрит «неземную красоту» своей невесты? Самое малое – шкуру с живого сдерет, и правильно сделает!
И Писемский, как за спасение, схватился за обещание королевы отправить в Москву особо доверенного человека для дальнейшего ведения переговоров о свадьбе.
Человеком этим оказался Джером (еще один Ерёма!) Боус. Похоже, королева выбрала самого безнадежного из своих дипломатов нарочно, чтобы окончательно провалить все переговоры с Москвой.
Душно и темно в опочивальне, только дрожат в свете лампадки лики святых. Раньше Марьюшке чудилось, что они кривятся недобро, сулят ей всяческие напасти, она даже крестилась, зажмурясь, боясь пристальных темных очей, а теперь мнится, будто Спаситель и Богородица, а также святой Дмитрий Солунский с трудом сдерживают умиленные улыбки.
Царица тихонько подышала на темноволосую головку лежащего рядом с нею крохотного существа.
– Дитятко ненаглядное! Царевич мой драгоценный!
Осторожно коснулась губами выпуклого лобика – и перевела дух. Ночной жар спал. Слава Богу! Слава Богу! При малейшем недомогании сына ей кажется, будто ее саму вот-вот зароют в могилу…
До чего же болезненный и хилый родился у нее ребеночек! Как часто плачет он, как часто кричит своим тоненьким, писклявым голосочком, словно боится чего-то! Не удивительно, если вспомнить, сколько страхов натерпелся вместе с матерью, еще лежа в ее утробе. Когда Марьюшка услыхала о том, что государь в гневе убил сына, она тоже приготовилась к смерти. Думала, муж проведал о той ночи… о тех ночах… и сейчас явится, чтобы уничтожить вслед за сыном-изменником жену-прелюбодеицу.
Но государь к ней не являлся. В первый раз за много месяцев она увидела его уже после рождения сыночка. Взяв младенца на руки, он бросил пристальный взгляд на жену – и Марьюшка, лежавшая в постели, обмерла, таким ледяным и пустым был этот взгляд. Знает!
Нет, не знает, иначе не простил бы измены. Не знает – ведь среди множества слухов, долетавших до нее после смерти Ивана, не было этого, самого страшного. Судачили, будто государь поймал сына на сношениях с Баторием; будто Иван всерьез задумал сжить отца со свету, а самому воссесть на престол; будто царевич вступился за жену, наряд которой настолько не понравился государю, что тот огрел беременную женщину своим посохом, ну а следующий удар лишил его старшего сына… Чего только не болтали, но никто не знал наверное, кроме Годунова и Бельского, а они крепко держали язык за зубами. Наверное, пролить свет на эту темную историю могла бы Елена Шереметева, но ее уже не было на свете – была смиренная схимница Леонида, по слухам, поврежденная в уме.
Да Марьюшка, честно говоря, не больно-то хотела знать правду. Те несколько греховных ночей не то чтобы забылись совсем, но глубоко канули в прошлое. Она хотела забыть их, как страшный сон, потому что, даже ловя жемчужные капли наслаждения, не переставала бояться кары. Она не хотела быть изменницей, все случилось помимо ее воли, и первый раз истинно счастливой ощутила она себя, лишь когда поверила, что беременна. А уж родив ребенка… родив царевича…
Теперь из множества ее страхов остался один – обычное беспокойство матери за здоровье дитяти. Монастырь? Какой монастырь? Не бывало того, чтобы отправляли в монастырь мать наследного царевича!
Марьюшка ни на миг не сомневалась, что царем будет ее сын. В тереме доподлинно было известно обо всех толках, ходивших при дворе на этот счет.
После смерти сына Грозный бесконечно думал над судьбой страны, и рука его не поднималась назначить наследником Федора. «Да какой из него государь, из убогого?! Пономарем ему быть, на колокольне звонить! Кому же завещать царство?»
Марьюшке рассказывали, что однажды царь, собрав своих бояр, приказал им выбрать преемника из своей среды, помимо царевича Федора. Говорили, будто царь надумал отречься от престола, удалиться в монастырь и там окончить дни, замаливая тяжкие грехи. Но умудренные опытом бояре не поверили его смирению: еще живы были свидетели знаменитого «отречения» в 53-м году, после которого столько голов боярских полетело. Дураков нет! Всем понятно, что царь своих ближних испытывает. А еще понятно, что не считает Федора достойным преемником…
Но вот же он, преемник достойный, лежит на широкой царицыной постели, спит крепким сном, то хмурясь, то улыбаясь каким-то своим, непостижимым, младенческим сновидениям.
Пронеслась черная туча, закрывавшая жизнь Марьюшки! Прежде тихая, вечно испуганная, она чувствует себя теперь сильной и смелой, она даже похорошела, распрямившись духовно и видя во взглядах, обращенных на нее, непривычное заискивание и почтение. Мать будущего царя, правительница!
Как странно, что этот крошечный человечек, это слабое дитя стало ее защитником и спасителем…
Слухи о намерении царя искать себе другой жены в заморских землях, конечно же, доходили до Марьюшки, наполняя ее ужасом. А уж когда воротился из Англии Федор Писемский, привезя с собой англичанина-посла, ей стало совсем худо. Подумала: а что помешает мужу отослать ее в монастырь, оставив сына при себе? Снова одолела бессонница, снова стала она бояться каждого шороха, каждого шума за дверью. Не спускала с рук сына, заливала слезами его голову. Однако шло время, но никто не врывался в ее терем, никто не объявлял ей о решении царя заточить немилую супругу в монастырь. А потом ей донесли о подробностях беседы государя с англичанином…
Иван Васильевич Грозный принял посла в Грановитой палате почти один на один. Только рынды в белых одеяниях торчали за спиной, да справа и слева от трона стояли Годунов и Бельский. Без их присутствия теперь не принималось ни одного решения, не проводилось ни одной встречи, и Боус, посмотрев на этих статных бояр, подумал, что они выглядят куда более внушительно, чем тщедушный, морщинистый человек в парчовых одеяниях, сидящий на троне из слоновой кости, поддерживаемом баснословными зверями Апокалипсиса. Однако под взглядом царя он невольно поежился и постарался принять самый заносчивый вид.
– Что же приказано тебе говорить сестрой моей Елизаветой? – спросил Иван Васильевич после любезных приветствий. – Согласна она выдать за московского царя свою племянницу?
– Королева Елизавета рада быть в свойстве с московским царем, – солгал Боус, выполняя наказ, данный при отъезде: отклонить сватовство как можно более искусно, чтобы не нанести обиды опасному русскому. – Но только племянница ее, леди Мэри, вновь тяжко больна, и болезнь ее, сказывают, неизлечимая. К тому же, ни королеве, ни леди Мэри не нравится, что она должна будет перейти в веру греческую. Вот ежели б удалось обойтись без этого…
– И что тогда? – с мягким ехидством вмешался в разговор Годунов. – Болезнь княжны излечилась бы, да?
Робертс, выполнявший обязанности толмача, попытался не переводить этих слов, однако Годунов так на него глянул, что пришлось-таки перевести. Горсей предупредил и посла, и переводчика, что Годунов понимает по-английски лучше, чем пытается показать, и с ним надо быть настороже.
– Вижу я, – гневно выкрикнул царь, – что ты явился голову мне морочить? Довольно вздорные речи говорить, прямо скажи: отказывает мне королева?
Боус спохватился, что выдал себя слишком рано.
– Нет, государь, нет, королева жаждет породниться с вашим величеством, однако поскольку леди Мэри больна и собой не так уж хороша, может быть, вы изберете себе другую невесту? Королева слышала, что царь любит девиц красивых, а у нее есть в родне с десяток истинных красавиц, каждая из которых будет счастлива сделаться московской царицей.
