Магдалена, подрагивая губами, вгляделась в лицо подруги, потом кивнула молча и резко повернулась к дверям. Подол ее одеяния взвился-взвихрился, и Анастасия увидела: башмаки Магдалены подняты на высокие, не менее чем в пядь, каблуки. Так вот почему она казалась такой высокой!

И тотчас вспомнилось, о чем еще они говорили с Магдаленой тем судьбоносным зимним вечером.

«– О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?

– Тетенька подарила к Рождеству.

– Больно рано! До Рождества-то еще седмица!

– Она к старшему сыну отъехать задумала. Сын ее – пронский воевода.

– Курбский? Так он твоя родня?!

– Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя – Тучковы урожденные. А ты его знаешь, что ли, Андрея Михайловича?

– Не знаю, но видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!»

Анастасия сердито тряхнула головой. Серьги, минуту назад вызывавшие столько приятных чувств, показались вдруг нестерпимо тяжелыми. Она совсем забыла: ведь это подарок матери Курбского – все равно, что его самого! Нахмурилась и уже подняла руку, чтобы снять серьги, которые вдруг стали немилосердно оттягивать уши, да застыдилась Юлиании. Так и проходила в них до вечера. А поутру вспомнила, какой красавицей гляделась в них, – и надела снова.

Споры о том, куда царю посылать войско, между тем продолжались.

В Малой избе твердо стояли за Крым. Иван Васильевич и верные Захарьины, а также Басманов, который в последнее время опять приблизился к царю, возражали, что нечего и думать Москве справиться с Крымом, вассалом Турции, бывшей в ту пору сильнейшим и грознейшим государством. Вдобавок ко всему, на всем протяжении от Руси до Крыма лежала Дикая степь и являла собой неодолимое препятствие на пути к завоеванию острова. Иван рвался на запад: Ливонский орден мешал торговле Руси с другими странами, а выйдя к Балтийскому морю, можно было общаться с заезжими купцами без тягостного посредствия ганзейских городов, на которые, в свою очередь, давила Ливония. И вообще, он был твердо убежден: «Что бы плохое ни случилось с нами, все из-за германцев!»

Когда в Москву пробрался английский посланник-купец Ченслер, прибывший в Северную Двину на корабле «Эдуард Благое Предзнаменование», а затем в Лондон отправился торговый агент царя Осип Непея, Иван Васильевич ощутил, что его мысль о связи с Западом начала постепенно осуществляться. Теперь было самое время показать Ливонскому ордену силу русскую! Но тут случилось нечто, бывшее для суеверной и впечатлительной души царя очень весомым доводом в пользу его противников.

Возле недостроенного собора на Рву Василий Блаженный начал выкликать о русской крови, которая смешается с молоком тучных ливонских коров и напитает землю от Балтийского моря до самой до Москвы. Царь мгновенно забыл, какой неприязни был исполнен к юродивому, и заколебался.

Может быть, и правы его советники? Может быть, и впрямь обратить свои взоры на Крым? И храбрый князь Дмитрий Вишневецкий приехал из Украйны, и Сечь Запорожская на крымского хана идти готова…

Анастасия пала духом.

Однако тут обстоятельства опять переменились. Кто-то увидал неподалеку от собора на Рву известного попа Сильвестра; кто-то разглядел ганзейских купцов, которые как раз посетили Москву и за каким-то чертом потащились поглазеть на иссохшего старикашку-юродивого, который – это же надо, а?! – кричал именно то, что этим купцам было живота дороже: никак-де нельзя трогать ливонские земли, надобно тащиться в Дикую степь, ее поливать русской кровью. Как будто ценность той крови различна! Ну а когда стало известно, что с теми же ганзейцами виделся князь Курбский, любитель всяческой иноземщины и частый гость Болвановки – Немецкой слободы в Москве, – Иван Васильевич взорвался, как тот пороховой заряд, коим некогда была подорвана Казань.

Это что же творится, а? Значит, и вещий юродивый служит не царю, а Малой избе? Опять норовят советнички прибрать царя к рукам, будто несмышленого ребенка! Опять давит его Сильвестр, подобно тому, как домовой давит сонного человека!

Анастасия, сказать правду, еле удержала мужа от крупного скандала с «избранными». При этом она сама себе дивилась. Ничего не хотела так сильно, как падения этих заносчивых выскочек, но в то же время страшилась разгула Иванова гнева. Однажды испытала на себе, как это бывает, когда выходит река его норова из берегов, – и с тех пор боялась направлять эту мощь даже против других. Даже против своих недругов! Снова мерещилась разверстая под ногами пропасть – этакая бездна преисподняя с горящими на дне адскими кострами. Рухнет туда однажды государь-Иванушка – и не выберется, сгорит в своем собственном кипучем пламени. То ли предвидя будущее, то ли безотчетно, смутно боясь чего-то (а этот смутный бабий страх просто так не приходит, он всегда предвещает большие беды), она усмирила и свое ретивое, и его неистовство. Порешили вместе: Курбский воевода лучший из лучших, от него польза в войске немалая. А Сильвестр… ну что же, время его проходит! У Алексея же Адашева тоже мыслей глубоких нет, у жизни на скаку обучается. Пусть пока трудится в Малой избе, от него там немалая польза, ну а начнет заноситься чрезмерно – его всегда можно отправить в Ливонию, на подмогу к брату его Даниле. Пускай-ка покажет свою ратную доблесть, а то застоялся, аки конь в стойле!

Итак, воевать с Ливонией было решено окончательно.

В конце зимы 1558 года огромное войско под началом замиренного казанца, преданного московскому царю Шиг-Алея, вторглось в Ливонию и страшно опустошило страну: в четырнадцать дней сожгло четыре тысячи дворов. Казанцы, черемисы и другие инородцы, бывшие теперь в русских полках, да и сам татарин Шиг-Алей, по всему видно, притомились в мирной жизни и немало-таки отводили душеньку!

После этого похода ливонцы решили купить мир и отправили в Москву послов с 30 тысячами марок. Деньги были настолько хороши, что из Ливонии спешно примчался Курбский и вместе с другими боярами начал склонять царя к миру. Иван же Васильевич тянул время, и одна Анастасия знала причину его нерешительности: царь желал не только выгоды, но и торжества своей страны! Какая бы там кровь, русская или татарская, ни бурлила в его жилах, немецкой расчетливости не было в нем ни капли: никак не мог он заставить себя мерить славу и доблесть на ливонские марки! Анастасия с ним соглашалась, понимая, что спорить в данном случае – себе дороже: Иван Васильевич все уже решил сам. Опять же – вмешался случай: жители Нарвы ни с того ни с сего нарушили перемирие и начали стрелять по Иван-городу. Военные действия возобновились: с 11 мая русские один за другим взяли Нарву, Этц, Нейшлосс, Нейгаус, ну а 18 мая пал Дерпт.

Царь не жалел наград доблестным воеводам, в Москве все ликовали в предвкушении богатой воинской добычи и грядущих торговых выгод, и только в Малой избе царило недовольство.

Как-то раз Сильвестр заявился к царю и, вытянув от злости губы в ниточку, процедил, что оборотистые немцы надруковали[21] и в Швеции, и в Неметчине, и в Польше особенные книжки, где подробно описывают, что именно творят варвары русские в блаженной стране Ливонии. Даже рисунки приложены, которые Московскому государству не в честь. На тех рисунках татары, одетые в шкуры, привязывают к деревьям молодых красавиц и расстреливают их из луков, соперничая друг перед другом в меткости, до тех пор, пока девицы не становятся похожи на безобразных ежей!

– Во поганцы! – возмущенно хлопнул себя по коленям Иван Васильевич. – Во вруны! Я ж говорил – от германцев все наши беды. Что ж поделаешь, Сильвеструшко, надобно терпеть. У Руси в мире нет друзей, одни враги. И такую вот напраслину придется нам вечно выносить. Мы с тобой помрем, и дети наши, и внуки, а проклятые иноземцы все будут лить грязь на Русь и друковать свои поганые книжонки. Да и хрен с ними! Мы ведь и сами с усами. Ты вон тоже Печатный двор завел на Москве – так и напечатай про них чего-нибудь столь же забористое. Что ж это твой Иван Федоров одни только буквари ладит? Надо ему и на пользу победе постараться! Государь-то свейский, Густав Ваза, в россуд скажем, а не в укор, ну какого он царского рода? Неведомо откуда в Стекольну пришел, палой животиною торговал для наживления деньжат… Небось обхохочется народишко, когда пропишем про него такое да пустим в книжку!