– Отыщется, – кивнул Бомелий. – Это уж всенепременно! Однако если вы не станете поддаваться мнению окружающих, то обязательно добьетесь успеха.

– А долго ли я проживу? – с любопытством уставился на него царь. – Что звезды говорят про мои хворости? Стану ли я скрюченным старцем или помру еще молодым?

– Вы умрете в преклонные лета, ваше величество, – сказал Бомелий чистую правду.[39] – Что касается здоровья, то вы всегда останетесь загадкой для врачей. Вы будете подвержены непонятным, труднообъяснимым заболеваниям. И заболевать, и выздоравливать вы будете совершенно неожиданно, потому что ваше исцеление будет зависеть от состояния вашего духа гораздо больше, чем у других людей.

– Заба-авно… – протянул царь, уставившись на архиятера потемневшими глазами. – Поверить хочется – и тебе, и звездам. В преклонные лета преставлюсь, говоришь? Оно бы хорошо бы, но что, ежели кто-то мне до срока яду плеснет? Или с ножичком булатным подкрадется?

– Как же это возможно, ваше величество? – обиженно развел руками Бомелий. – Звезды не лгут! И вдобавок я же научил вас пить в сомнительных случаях только из серпентинового кубка. Никакой другой камень не обессиливает яды так действенно, как серпентин, иначе говоря, змеевик.

– А ежели кубок твой разобьется? – прищурился Иван Васильевич. – Да, кубок разобьется, а одна из тех звезд, которые определили мою судьбу, вдруг сойдет со своего места?

– Ну как это может быть, ваше величество?! – чуть ли не возопил Бомелий.

– Да запросто, – пожал плечами царь. – Ты что, никогда не видел, как падают звезды? По осени сыплются с небес, что горох. А ведь если по-твоему рассудить, каждая из них определяла чью-то судьбу. И выходит – что? Небесные узоры смешались, изменились, судьбы человеческие вкривь и вкось пошли? А также судьбы стран и народов?

Бомелий несколько опешил, однако пока он лихорадочно копался в возражениях, царь заговорил снова.

– Смешались и изменились… – повторил он задумчиво. – Вот об этом я давненько размышляю: что будет, если все в стране смешать, как… как смешивают воду с вином?

Иван Васильевич, приподнявшись на постели, взял с точеного столика большой, округлый кубок, искусно выточенный из зеленоватого, пронизанного темными жилками камня. Рисунок и впрямь напоминал змеиную кожу. Это и был камень серпентин. Налил в кубок вина из кувшина, а из другого, до половины наполненного водой, капнул несколько капель.

Омочил губы – и покачал головой:

– Все то же вино. Все то же!

Рука его задрожала, кубок накренился, и несколько капель сплеснулось через край. Мгновение царь тупо смотрел, как рубиново-красные пятна дрожат на алом атласе одеяла, а потом вдруг отшвырнул бокал с такой силой, что тот пролетел через всю палату, крутясь и выплескивая жидкость. Ударился о притолоку и раскололся на мелкие кусочки.

В то же мгновение дверь распахнулась, и в цареву опочивальню ворвался Малюта. Царь гневно махнул на него рукой – верный страж канул обратно, в тишину и темноту сеней, как призрак, уничтоженный вовремя произнесенным экзерсисом.[40] Все это произошло так стремительно, что Бомелий головы не успел повернуть, ошеломленно уставившись на мелькающие руки государя, ловя дикий блеск его глаз. Да что с ним? С чего это он так взъярился? Нет, не взъярился, а взбесился!

– Звезды, говоришь? Да какие там звезды? Всю мою жизнь одна только сила определяет мою судьбу, стоит на моем пути, как запруда поперек реки, терзает мое тело и душу, как болезнь. И это отнюдь не Божья воля, не произволение звездное. Бояр-ре! Они сгубили мать, они заедали мое детство, они обратили в свою веру ближних друзей моих, сделали их моими врагами. Нас было так мало – я, Адашев, Курбский да Сильвестр. Четыре капли на целую бочку крепкого, веками отстоявшегося боярского винища. Разве удивительно, что эта сила поглотила нас?

Иван Васильевич откинулся на подушку, вперив взор в потолок. Вновь его худые пальцы, с которых даже на ночь не снимался перстень с двуглавым орлом – новая государева печать, – впились в атласное, подбитое соболями одеяло. Заострился и без того острый, коршунячий профиль, и как никогда раньше Иван Васильевич сделался похож на умирающего, который беспамятно обирает себя.

Бомелий даже струхнул на миг, подумав, что, если московский царь сейчас, по расхожему русскому выражению, откинет вдруг копыта, его архиятеру солоно придется. Попасть в руки Малюте Скуратову – это последнее удовольствие, которое мог бы пожелать себе доктор медицины Элизиус Бомелиус! Звезды не должны так нагло соврать, но мало ли что бывает в жизни! Кубок-то драгоценный, серпентиновый и впрямь уже разбит…

Он кинулся к ложу государеву, однако отпрянул и тяжело брякнулся на пол, потому что Иван Васильевич внезапно перестал трястись, сел и вперил в своего до пота перепуганного лекаря хищный, но вполне осмысленный взор прищуренных глаз.

– А хрен вам в рот, бояре! – воскликнул он почти весело, и если правду говорят, что к райским высям иногда восходят наши земные словеса, то в это мгновение на своем розовом облаке смущенно рассмеялась блаженная Анастасия. – Хрен вам в рот! Ежели на бочку вашего тухлого винища да бочку нашей чистой, ключевой водицы взять – тогда как? А если две бочки? А три? А сотни три? Кто ваш тухлый винный привкус ощутит в этой новой смеси?

И он торжествующе захохотал.

Бомелий пытался подняться с пола, заботясь лишь о том, чтобы сохранить достоинство, и совершенно не подозревая, что вот в эту минуту, прямо на его глазах, из бокала вина и нескольких капель астрологических предсказаний, родилось существо, перед которым боярский Змей Горыныч должен был поджать хвост, словно безобидный, сонный ужик. Имя этому новому существу было – опричнина.

Спустя несколько дней, 3 января, по святкам, митрополиту Афанасию доставили в Москву царево письмо, прочтя которое он поседел на глазах. Государь писал, что бояре и приказные люди расхитили его казну после смерти отца его; что они самовольно разобрали себе и раздали близким своим поместья, вотчины и кормленное жалованье, а все-таки о государстве не радеют и от недругов крымского, литовского и немецкого не оберегают, напротив, удалясь от службы, чинят насилия крестьянству; духовенство, сложась с ними, прикрывает их вины, когда царь захочет их наказать. Терпеть изменных дел боярских государь долее не желает. Поэтому он оставляет свое царство и отъезжает поселиться там, где Бог наставит.

Вместе с этой грамотой царский гонец Поливанов привез и другую – к гостям, купцам и всему православному крестьянству. В этой грамоте государь писал, что на них гнева и опалы нет.

И содеялся в Москве великий всенародный плач и стенание великое… Царство без главы – вдовица горькая, сирота-безотцовщина! Порешили – и все, от первого боярина до последнего нищего были за то! – немедля отправить в Александрову слободу челобитчиков, чтобы государь гнев свой отвратил, милость показал и опалу свою отдал,[41] а государство бы свое не оставлял: владел бы им, как хочет. А изменников и лиходеев ведает Бог да он, великий государь. В их животе и казни его царская воля. Черные люди Москвы прибавляли, что они-де за изменников не стоят, а сами их потреблят.

Уже 5 января перепуганные челобитчики узрели царевы очи. Иван Васильевич сказал свое милостивое слово: он берет обратно государство, но только на следующих условиях.

На изменников и непослушных государю класть свою опалу, иных казнить без жалости, «животы и остатки их брать». Учинить в своем государстве опричнину[42] – особый двор. На свой и детей своих обиход взять 27 городов (Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Устюг и другие), 18 волостей, брать и иные волости, жаловать детей боярских и прочих лиц, которые будут в опричнине. Опричниками быть тысяче человек, поместья им дать в тех городах, которые взяты в опричнину, а прежних владельцев оттуда вывести. В Москве очистить для царя особое место под его двор и взять в опричнину несколько улиц московских и слобод подмосковных.