Да она не больно-то горевала, хотя как бы считалась сурово наказанной. Ох, крепко тогда досталось им с братом! Салтанкул не раз говорил, что сам не верит, как остался жив после разгула государева гнева. Уж думал, будет убит за потачку царице… но ничего, обошлось, Темрюкович сохранил и милости, и почести – прежде всего за то, что был жесток и беспощаден, а царю нравились люди, жестокие и беспощадные к боярству.

Кученей боялась, что брат от пережитого страха закается бывать у нее. Но нет: гроза, пролетевшая над головой, однако не опалившая, даже приободрила Темрюковича. Азиат до мозга костей, он мог уважать и почитать лишь жестокость. Малейшее проявление милосердия и снисходительности, пусть даже к нему самому, порождало в его душе отнюдь не благодарность, а нечто вроде снисходительного презрения. По мнению Салтанкула, царь должен был удавить Кученей ее же косами, а брата-пособника прибить посохом или пронзить ему сердце, как пронзил тем же посохом ногу Ваське Шибанову. Салтанкул уверовал в собственную безнаказанность, уверовал, что своим царь спустит все, – и отныне, потворствуя опасным прихотям сестры, испытывал особенное наслаждение. Он как бы обрел власть над человеком, который держал в своих руках жизни и смерти других! Прежде Салтанкулу ничего подобного ощущать не приходилось.

А что до Кученей… Ей шел двадцать пятый год, и она с ужасом обнаружила, что жизнь кончается: стала старухой, так и не узнав счастья. Сначала, после ее выходки во время боярской казни, было особенно тяжело. С царицы не спускали глаз, стерегли каждое ее движение. Она затаилась, ждала. Знала: русские ленивы и доверчивы, их легко обмануть показным смирением. Главное – суметь вызвать жалость к себе, и от тебя очень скоро отстанут все придирчивые придиры. Так и получилось. Теперь караулы от ее дверей давно были убраны, царь своим небрежением к жене отбил охоту стеречь ее даже у самых ретивых. Но если супруг думал, что черкешенка из рода князя Инала будет покорно смиряться с судьбой, он ошибался!..

В последнее время самым любимым развлечением царицы стало смотреть женихов. От веку дворцовые девушки должны были приводить присватавшихся к ним на царицыно погляденье. В назначенный день и час будущий жених являлся в укромный покойчик и там высиживал на лавке или метался из угла в угол, зная, что в это время его придирчиво озирает из соседней горенки сквозь потайное отверстие в стенке сама государыня. Явиться собственнолично она могла только перед очень знатным человеком либо близким к царю, ну а женихов всяких там сенных, да горничных девок, да постельниц с вышивальницами смотрела потаенно.

Больше всего Марья Темрюковна радовалась, когда девушки-сироты просили ее саму найти им женихов. С полным на то правом она могла тогда отправиться в Грановитую палату, куда в обычное время вход был заказан, и глазеть в окошечко на холостых красавцев, собранных нарочно для смотрин у крыльца. Как правило, они заранее знали, какой именно невесте ищут жениха, и либо выставлялись как могли, если кус был лакомый, либо нарочно скромничали, держали глаза потупленными да стояли столбами в надежде, что не поглянутся ни царице, ни невесте. Впрочем, иные молодые глупцы не могли отказать себе в удовольствии похвалиться нарядом и повадкою просто так, не для дела, а лишь бы обратить на себя благосклонный взор этой таинственной особы – царицы, о красоте которой ходили легенды, но зреть которую дано было не каждому.

Но с просьбами выбрать жениха к Марье Темрюковне обращались очень редко, лишь когда невеста была совсем бедна и надеялась получить приданое от государыни. Ведь чаще всего бывало, что женихов она приискивала из числа самых невзрачных уродов, на которых девушка сама и не глянет никогда. А тут, хочешь не хочешь, – придется идти под венец. Не спорить же с царицею! Поговаривали, что самое малое две девицы лишили себя жизни после навязанного им выбора, предпочли пламя адское жизни с малоумными да гугнявыми, которые пользовались особенным расположением Марьи Темрюковны.

Да и смотрины уже выбранных женихов порою превращались в настоящую пытку. Никогда нельзя было заранее угадать, даст государыня согласие на брак или нет. Царица, которая девок своих бивала нещадно, драла, как сидоровых коз, порою вдруг преисполнялась такой заботы о них, что самый писаный красавец казался недостойным взять в жены ее служанку. И чем пригляднее был жених, тем вернее следовало ожидать царицына отказа…

Именно поэтому Дуня Чайкина, омовальщица[59] из царицына чина, не находила себе места. Нынче ей велено было привести на смотрины Данилу, сына дворцового истопника Ивана Разбойникова. Данила посватался к ней неделю назад и сразу получил горячее согласие. Он выдался и статью, и повадкою, вдобавок отличался на редкость пригожим ликом. Дуня даже поверить не могла, что ее, бедную бесприданницу, где-то высмотрел и полюбил этот красавец. К тому же, отец его, человек работящий и прилежный, пользовался расположением самого государя, ибо никто так, как Иван Разбойников, не умел протопить цареву опочивальню, чтоб и в меру жарко было, и не душно, и ровное тепло держалось всю ночь.

Дуня ловила взглядом каждую тень, пробегавшую по лицу государыни, и ноги ее обморочно подкашивались, ибо это красивое лицо, и всегда-то недоброе, нынче было мрачнее тучи. Хотела уже спросить, какова будет воля матушки-царицы, однако язык прилип к гортани. А на сердце стало так тяжело…

И не зря, ибо в следующий миг Марья Темрюковна метнула на нее неприязненный взгляд и сказала своим гортанным голосом:

– Что-то не по нраву мне твой жених пришелся. Ишь, смотрит козырем![60] И с чего спесивиться? Был бы уж из хорошей семьи, а то ведь рвань худородная. Отец его истопник, а сам кто? Шел бы хоть в опричники, а то так и будет весь век дрова таскать!

Дуню словно ледяной водой обдало.

– Для меня его родовитости довольно, – пробормотала онемевшими губами. – Я ведь и сама не столбовая дворянка.

– И что же? – строптиво задрала бровь Марья Темрюковна. – Чай, у царицы в службе, не какая-нибудь побродяжка.

– Но ведь батюшка Данилы у самого государя в милости! – хмелея от собственной дерзости, выпалила Дуня. – Ежели б он у государя спросился, тот небось не перечил бы!

Ох… она уже готова была к оплеухе, а то и к хорошей таске за волосы, однако царица только вновь шевельнула своими тонкими, необыкновенно черными, хоть и не насурьмленными бровями и сказала вполне спокойно:

– Государь не перечился бы? Ну вот и ладно, пускай Разбойников у государя при случае спросит. Коли он велит отдать тебя за Данилу, я спорить не стану.

Дуня по обычаю кинулась в ножки государыне, но с ума не шло, что здесь кроется какой-то подвох. Норовистая Марья Темрюковна нынче уж больно покладиста, уж больно уступчива! Наверняка надеется, что разговору с государем скоро не быть: ведь Иван Васильевич нынче в Москву годом-родом наведывается. Может пройти и месяц, и два, и три, пока он не приедет, а там когда еще Разбойникову представится случай за сына слово замолвить!

Так-то оно так, но…

Дуня выпрямилась, стараясь, чтобы губы ее не дрогнули в предательской усмешке. Разбойниковы испокон веков состояли при Истопничей палате, эта служба у них передавалась от отца к сыну, и меньшой брат Ивана Петровича, Самойла, состоял в Александровой слободе в том же чине, в каком его брат числился в Кремле. И он тоже был в милости у царя. Нынче же вечером отыщет Дуня способ свидеться с милым другом Данилушкой и передать ему слова ехидной царицы. Можно не сомневаться, что в ночь, по крайности – завтра поутру Данила помчится к своему дяде с просьбой найти способ и замолвить словечко царю Ивану Васильевичу. Ну а там уж будет, как велит Бог да великий государь. Несмотря на все страшные слухи, которые гуляли по Москве о страшных деяниях в Александровой слободе (подвалы-де там приспособлены под пыточные, с бояр кожу с живых дерут, а имения их забирают в казну) и в селе Тайнинском, где Малюта Скуратов якобы затаптывал завязанных в мешки врагов и изменников конями в болото, – несмотря на все эти страсти, Дуня не сомневалась, что у царя милосердия куда больше, чем у ломливой и зловредной царицы.