– А чем они счастливы, батюшка?

– Так ведь женюсь! – так же почти неслышно, словно боясь нарушить священную тишину, царившую в просторной палате, отвечал отец. – Они ведь думают, что на меня женки как-то там действуют. Анастасия, царство небесное, душенька светлая, благотворно действовала, изливала миротворный елей. Кученей… – Он странно хмыкнул. – Ну, эта разжигала-де во мне зверя. Стало быть, какая третья женка окажется, таким и я станусь. Поди, поустали от моих дивачеств,[80] тишины возжаждали. Ладно, так и быть, выберем для них самую тихую. А ты какую хочешь?

– Только не тихую! – фыркнул Иван. – Мне бы повеселее, порезвее.

– Дурень! Порезвее – на стороне найдешь, а женка должна быть белой голубицею, скромной да невинною.

– Ой, батюшка, этакую ты для Федора приглядишь когда-нибудь, скромную да тихую, а мне подай чего покрепче, ладно?

– Выбрал уже небось? – нарочито сердито, а на самом деле откровенно любуясь своевольностью сына, спросил Иван Васильевич.

– Приглядел.

– И кто? Скажи, а то ка-ак положим глаз на одну и ту же!

– Вряд ли, батюшка. Моя не белая, а черная.

– Черная?! Это кто же?

Глаза Ивана Васильевича пробежали по длинному ряду девок, из которых предстояло выбрать жен и государю, и царевичу.

Ну, сегодня – ладно еще, осталось только двенадцать, позавчера было двадцать четыре, а в начале навезли сюда две тысячи красавиц со всей страны. В Александровой слободе яблоку негде было упасть от красавиц, у стрельцов да охранных опричников глаза были навыкате и разбегались в разные стороны, не ведая, на которую раньше глядеть. И ведь приехали красавицы не одни, при каждой мамки-няньки. Ужас, это ужас что такое было!

Иван Васильевич вспоминал, что при двух его первых браках обошлось без этакого вот столпотворения. И Анастасию, и Кученей он выбрал себе сам, с первого взгляда. Да и ни одна из них не пожелала бы толкаться в куче разряженных в пух и прах, набеленных да нарумяненных курочек, ждать, пока до нее дойдет черед получить от властелина вышитый золотом платок с дорогими каменьями, который набрасывал государь ей на плечо. Разор один с этими платками, ей-богу, ведь его получала каждая!

Да что платки? В Александровой слободе пришлось потесниться. Девки спали по двенадцать душ в комнате, чуть ли не по трое на лавке. Ой, кипели страсти… То одна, то другая выбывала из смотрин по смешным причинам: брюхом скорбная сделалась либо рожу расцарапала – да не сама себе, понятное дело. Несколько раз весь дворец бывал разбужен дикими воплями: какая-нибудь девка просыпалась от дикой боли, начинала вопить, что ее зарезали… Пока все подхватывались, да зажигали свечи, да начинали разглядывать исцарапанную либо вовсе порезанную ножичком красоту, уже невозможно было определить, кто совершил злодеяние. Потом в девичьих палатах перестали гасить свет на ночь, немолодым бабам-смотрельщицам велено было не смыкать глаз. Членовредительства поуменьшились. Число невест, впрочем, тоже: чуть ли не в первые дни наполовину. Слава Богу, Иван Васильевич достаточно нагляделся на баб и женок, чтобы знать, чего он хочет, и безжалостно отворачивался от непривлекательных. Вообще никогда не нравились ему, к примеру, тощие, а уж после Кученей и вовсе глядеть на них не мог.

Был один смешной случай… Девки все предстали пред оком государевым нафуфыренные да разряженные, однако не зря Иван Васильевич сам, не доверяя свахам и ближним людям, решил досконально осмотреть понравившихся. Сверху донизу, и в одежде, и без. Слава Богу, наслышан про обманы, какие случаются при сватовствах и смотринах! Невеста – товар, ну и, как при продаже всякого товара, дело редко обходится без плутовства. Больную и бледную румянили, сухопарую превращали посредством накладок в толстуху. Если же невеста была до того плоха, что обмануть никоим образом было невозможно, совершали подлог и вместо одной девушки показывали сватам и жениху другую, а замуж выдавали под фатою первую. Обман открывался, когда жених уже на брачном ложе находил невесту хромою либо безобразною, но обратной дороги ему уже не было, оставалось одно: вымещать на жене родительское мошенничество!

Конечно, вряд ли кто решился бы на подлог на государевых смотринах, однако береженого Бог бережет, думал Иван Васильевич – и как в воду глядел!

Одна девушка ему с первого взгляда приглянулась. Очень красивые, точеные черты, коса спелая. «Удалась дочка у Салтыкова!» – одобрительно думал государь, не понимая, что же кажется в девушке таким странным, что мешает вполне восхищаться, а как бы настораживает. Потом понял: странным казалось ее почти бабье дородство при тонком личике. При таких-то бедрах и щеки должны быть – чуть не шире плеч. А личико ма-ахонькое, с кулачок. Почуял неладное не он один – молодой насмешник Борис Годунов, недаром приведенный Малютою ко двору и сразу пришедшийся государю по нраву, только что в кулак не прыскал, глядя на красавицу. Иван Васильевич ей первой, после первого же дня смотрин, велел раздеться. Девка уперлась – ни в какую! Ее дядя Салтыков, бывший при ней за сопровождающего, полинял лицом и нетвердо начал объяснять:

– Девичье дело, государь, стыдливое! Каково же ей раздеться при тебе?

Но уж больно громко выстукивали зубы дядьки и самой невесты. Иван Васильевич велел насильно содрать с красавицы одежды и увидел – ну, то, что и подозревал, то и увидел. Такой-то сухореброй небось и сыскать нигде нельзя было по городам и весям, даже если бы нарочно искали!

Присутствовавший при сем Борис Годунов просто-таки под лавку от смеха закатился, и все дело вполне могло бы окончиться смехом, когда бы дядька этот самый, дворецкий Лев Салтыков, не спятил от позора и не начал орать, что племянницу-де его, славную статью и дородством, испортили в одночасье уже в слободе, что Скуратов имеет свои виды на государя и прочит ему свою родственницу Марфу Собакину, а остальных девок портит.

Малюта лишился дара речи. Даже глядеть на него было жалко! Иван Васильевич понял, что обвинения Салтыкова имеют под собой некоторое основание, однако не разгневался на верного друга, потому что понял его. Как ни был близок ему Малюта, как ни доверял ему царь, Бельский все по-прежнему оставался тем же худородным татем, каким начинал службу, потому что не мог царь решиться дать ему чин окольничего. Что бы там Курбский ни трепал языком насчет поповичей и безродных «маниаков», царь боярскими званиями не бросался. Собакой Адашевым это дело началось – им и кончилось! Вот Малюта и решил подсуетиться сам, своими силами, породнившись с государем.

Иван Васильевич дал себе слово повнимательней поглядеть на эту Марфу, как ее там, ну а Салтыкову приказал рот заткнуть, что и было проделано оскорбленным Малютою с большим удовольствием. Девку же сухоребрую велено было отдать на потеху опричникам. Но!!! Ни один из молодчиков отведать этих костей не пожелал даже по принуждению. Так и ушла Салтыкова невинною и опозоренною. Государь вместе с Бориской Годуновым так хохотал, что даже не стал чинить никаких мстительных злодейств против обманувшей его семьи. Хватит небось с них позора.

Но после этого случая ни одна девушка не пожелала сама выбыть из числа осмотренных, хотя все знали: настанет час, когда придется вовсе обнажиться перед государем. Стыдливость стыдливостью, а о-очень хотелось стать царицею! Ведь женское тщеславие не слабее мужского. Обычно девки выходят замуж за того, кого отец умыслил, а мать и сородичи приговорили, – здесь же выпадал случай небывало возвыситься над собственной родней и стать воистину первой в доме.

«И не боятся же, а? Пусть и наслушались обо мне всяких ужастей, пусть и поглядывают порою на мои руки со страхом: ну да, они ведь по локоть в кровище! – а все же лезут, лезут на царево ложе… Каждая небось думает, что именно она меня образумит да смягчит. А вдруг и правда?..»

Но Иван Васильевич должен был признать, что выбрал наилучшее средство, чтобы забыться, прийти в себя после этих страшных двух лет, минувших со дня смерти Кученей – Марьи Темрюковны. Или правда – змея-черкешенка отравила его своей неистовостью? Или смерть Юлиании надломила? Словно бы погас некий последний светлый лучик, кругом воцарилась кромешная тьма, полная чудовищ. И кто были те чудовища? Самые ближние, самые дорогие его сердцу люди! Снова обманули и предали его именно те, кому он доверял более прочих…