— Ты стонал во сне. Это тебя успокоило, — пояснил он, будто извиняясь за свой жест.

Эти слова заставили Токе вспомнить только что виденный сон. Он шел по арене в тишине, наполненной только гулом в ушах. Вокруг лежали мертвые тела — так тесно, что под ними не было видно песка, и ему приходилось ступать по трупам. В одном из трупов он с ужасом узнал Бекмеса. Горец споткнулся и упал. Его лицо оказалось в невыносимой близости от широко раскрытых, неподвижных карих глаз, от уродливой жженой метки на мраморной щеке… Токе помнил, что он закричал. Наверное, именно тогда Кай услышал его стон.

Еще он помнил, как кто-то протянул ему руку, помогая подняться. Только во сне это был отец — живой, сильный и надежный, как всегда. Он повел сына за собой. Внезапно вокруг потемнело, и перед ними встала сплошная стена воды: это дождь разделил мир пополам. Почему-то это испугало Токе. Эсгер без страха пошел вперед и вступил в дождь, но парень застыл на месте, остановившись перед водяной завесой. Тогда отец обернулся и позвал сына за собой. Его слова были первым звуком извне, проникшим в уши Токе. Он помнил их так же отчетливо, как и родное лицо, с которого дождь отмыл кровь:

— Что ты делаешь здесь, сынок? Мать и сестры нуждаются в тебе.

Не дожидаясь ответа, Эсгер повернулся и растворился в поющих струях.

Токе сморгнул, прогоняя видение.

— Спасибо, — поспешил он загладить неловкое молчание и тут же сообразил, что действительно благодарен Каю. Ведь он увидел отца — пусть во сне — впервые после его гибели в пустыне.

Товарищ снова улыбнулся, и на этот раз темное лицо осветилось искренней радостью:

— Значит, правда, что ты опять слышишь?

— Да. Шум в ушах еще немного остался, но Чеснок говорит, это быстро пройдет.

Они немного помолчали. Токе был слишком обессилен головной болью, чтобы утруждать себя ничего не значащей болтовней, но не знал, как начать разговор о главном. У него было такое чувство, будто он и Кай сидели на противоположных концах детских качелей, зависнув над землей в неустойчивом равновесии. Скажи один из них неверное слово, и кто-то неизбежно качнется вниз. Токе несколько раз открывал рот, но, передумав, снова закрывал его. Наконец, сообразив, что он, наверное, выглядит как выброшенная на берег рыба, парень смутился и выпалил первое пришедшее на язык:

— Что я здесь делаю, Кай?

Тот удивленно моргнул:

— Ты не помнишь? Ты грохнулся в обморок прямо в Минере. Мы с ребятами принесли тебя сюда, то есть в лазарет. Тебе здорово заехали по черепу, и лекарь велел тебе лежать, пока…

— Да я не о том, — перебил, поморщившись, Токе. — Что я… Что мы делаем здесь: в Церрукане, в казармах, в этой… богами забытой дыре? — Он напряженно уставился на Кая, ища в его лице понимания.

— Выживаем? — осторожно предположил тот.

— Выживаем, — повторил с горечью Токе. — Хорошо. И как долго нам выживать? И зачем? — Он вздохнул. — Знаешь, там, в пустыне, все было ясно и просто. Были гайены, разбойники и убийцы, и мы сражались с ними за собственную жизнь и жизнь товарищей. Здесь все… по-другому. Я не знаю, скольких я убил в Минере. Но одного — первого — я не забуду никогда. Он ничего мне не сделал. Он был такой же чужак здесь, как я. Раб, которого погнали на смерть ради потехи.

— Он бы убил тебя, если б мог, — возразил Кай. — Ты был вынужден защищаться. У тебя не было выбора.

— Выбор всегда есть! Я не должен быть здесь. И ты не должен. Никому из нас здесь не место. Я видел во сне отца, и знаешь, что он сказал? «Мать и сестры нуждаются в тебе». А ведь я почти забыл их! Я думал только о смерти и мести. Я забыл, кто я. Нам надо выбираться отсюда! Выбираться, пока не поздно, пока мы еще помним, кто мы! Помним, ради чего нам выживать!

Кай слушал внимательно, чуть склонив голову набок. Когда Токе закончил, он с убеждением сказал:

— Мы выберемся. Ты вернешься домой.

Раненый обессиленно откинулся на тощую подушку, качая головой:

— Как?! Ты так говоришь, будто знаешь!

— Не знаю. Но время придет — и ты скажешь мне, как. А я… Я буду рядом с тобой. До тех пор, пока ты не будешь свободен — свободен выбирать свой путь.

Токе смотрел в серьезные глаза Кая, и отчаяние, наполнявшее его сердце, отступало, давая место надежде. Товарищ действительно верил в то, что говорил, верил в него. После мгновенного колебания Токе без слов протянул ему раскрытую ладонь, и Кай, очевидно не знакомый с жестом, неловко ухватил его руку и сжал ее. Некоторое время они сидели молча, не разнимая рук. Горец смотрел на клин солнечного света, разбитый их пожатием:

— Во сне отец звал меня за собой. Он ушел в дождь. Но в Церрукане никогда не идет дождь. Здесь даже облака никогда не закрывают солнца.

— Просто сейчас не сезон, — рассудительно заметил Аджакти.

— Может быть. Но я скучаю по дождю, — признался Токе. — Иногда мне кажется, что я никогда больше не увижу, как вода просто падает с неба.

— Дождь пойдет. Просто надо верить. Верить в то, что мы выживем, что выберемся отсюда. И дождь пойдет.

Токе усмехнулся: странно было слышать такие слова из уст Кая. А тот продолжал ровным тихим голосом:

— Солнце закроет тень. Мир станет серым. Поднимется ветер. Первые капли ударят землю. Капли сольются в струи, струи — в потоки, потоки — в стену воды…

— Что это? — насторожился Горец. В комнате что-то неуловимо изменилось, только он еще не понял, что. Шум в ушах, похоже, снова стал донимать, да и в глазах потемнело… «Стоп! Это не у меня в глазах, это в лазарете стало темно!» Полоса света, проводившая сверкающую границу между ним и Каем, исчезла. Их окутал полумрак, сближающий предметы. Странный шорох, наполнивший слух раненого, доносился снаружи: сначала интимный шепот, потом хор шепчущих голосов и, наконец…

— Дождь! — еще не веря чуду, зачарованно произнес Токе. И тут же, опомнившись, заорал: — Дождь!!! Кай, слышишь?!

— Дождь, — кивнул тот.

Пациент Чеснока рванулся было с койки, но перед глазами у него тут же все поплыло. Он чуть не грохнулся на пол, не поддержи его гость. Чувствуя осторожные, но твердые руки, укладывающие его обратно, Токе завозился:

— Нет! Помоги мне выйти во двор! Я должен… Мне надо это видеть!

— Тебе же нельзя вставать, — пытался урезонить его Кай.

— Плевать! Помоги мне, прошу! Я скажу Чесноку, что заставил тебя, только помоги мне!

Смирившись, Кай подставил плечо и полувывел-полувытащил спотыкающегося Токе на свежий воздух. Пару минут они стояли на галерее, пока брыкающийся мир не улегся ровно, и из глаз раненого не исчезли цветные круги вперемежку с черными мухами. Наконец, зрение прояснилось, и он увидел многослойную пелену падающей воды. Там носились, хохоча и вопя, какие-то серые фигуры, прыгая, падая и валяя друг друга в быстро набирающих глубину лужах. Токе шагнул вперед и вышел под дождь. Струи воды с неожиданной силой ударили его голову и плечи. Они были холодными, мокрыми и — восхитительными! Парень поднял к небу лицо, закрыв глаза и смеясь во все горло, несмотря на забегающую в рот воду. Он почувствовал чье-то присутствие рядом с собой и изо всех сил пожелал, чтобы, как в его сне, это был отец. Но рядом с ним стоял Кай. Он смотрел куда-то за занавес дождя. Его лицо было задумчивым, даже печальным.

— Ты ведь знал заранее, да? — возбужденно крикнул Токе, перекрывая шум ливня. — Ну, про дождь! Ты видел тучи по пути в лазарет?

— Нет. Я видел жабу в термах.

Худшее в Кае было то, что Токе никогда не мог понять, когда тот шутил, а когда действительно имел в виду то, о чем говорил. Но сейчас, стоя под дождем, он чувствовал такую простую, чистую радость, что просто расхохотался, и товарищ ответил на его смех. Их голоса звучали в унисон, вплетаясь между дождевыми струями в музыку воды — шепчущей, звенящей, зовущей, поющей величественный гимн торжеству жизни.

Похороны Бекмеса и остальных гладиаторов, погибших в дни Больших Игр, Токе пропустил, валяясь в лазарете под бдительным присмотром Чеснока. Парень хотел бы, следуя горскому обычаю, положить на погребальный костер Бекмеса какую-нибудь особо ценную для себя вещь. Но единственное, чем он владел, был увядший и запятнанный его собственной кровью венок победителя, доставшийся слишком дорогой ценой. Его-то он и передал через Аркона.