— Ты прав, — сказала Ирка. — Давай по одной еще шарахнем и спать. Раз появилась раскладушка.

Мы выпили, я положил на раскладушку байковое одеяло вместо матраца, простыни у меня были еще, Ирка дала мне одну подушку с кровати, и я, поцеловав Ирку и пожелав ей «спокойной ночи», потушил свет, лег на раскладушку и приготовился спать.

— Сереж, а у тебя нет ощущения, что здесь мы как на другой планете? — спросила меня в темноте Ира. — Люди совсем другие, запахи другие, даже небо другое. Ты не замечал?

— Замечал, — сказал я. — Первое время мне чуть ли не выть хотелось, глядя на здешнюю луну. Мы тогда монтировали вышку в пустыне, жили в юртах и спали под открытым небом. И ни с кем нельзя было обмолвиться цивилизованным словом…

— А как сейчас? — спросила Ира.

— Теперь уже привык понемногу. А благодаря своей чувихе, ее зовут Люда, — вдруг назвал я имя Людки, — как говорил Иосиф Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселей».

Я заговорил о Людке и мне показалось, что этим самым я как бы искупаю часть своей вины перед нею.

— Хорошая девочка? — спросила Ира.

— Да, очень талантливая, все схватывает на лету. Уже знает всех джазменов и может сходу отличить Эллочку от Сарры Воон.

— Ты научил? — спросила Ира.

— Я не учил, она просто слушала, и вдруг я заметил, что могу с ней говорить о джазе. Больше ни с кем до этого я не мог об этом здесь говорить.

— Я тебе завидую, — сказала Ира. — Мой любовник-главврач любит национальную музыку, даже играет на таре. Но такую музыку я еще не воспринимаю, хотя помнишь, кто-то писал в журнале «Смена», что почувствовал истоки джаза, слушая пение китайцев на берегах Янцзы.

— Помню, — сказал я. — Хотя трудно представить такое.

Меня уже клонило в сон.

— Иногда я сижу в чайхане, пью зеленый чай — он хорошо снимает усталость, а по радио всегда передают туркменские песни, и вот я смотрю на женщин, идущих по улице в пестрых национальных одеждах; на мужчин в ватных халатах и огромных папахах; на листья деревьев, прокрытые вечно, как пудрой, песком; на арыки, несущие какую-то непонятного цвета жидкость; на осликов, нагруженных по самую холку и понимаю, что другой музыки здесь и не должно быть. Та музыка, что звучит из репродуктора, самое точное музыкальное сопровождение окружающей меня действительности. И звуки нашего любимого Томи Дорси или Оскара Питерсона звучали бы там кощунственно. Как природа разумно все устроила! Я никогда не могла представить себе…

Это были, наверное, последние иркины слова перед тем, как я погрузился в сон.

Утром, когда я проснулся от звона будильника, Ирка уже умывалась под рукомойником.

— А что ты так рано встала? — спросил я.

— А я уже привыкла вставать в 7 часов утра, — сказала Ира. — Внутренний будильник меня будит.

— Если б не работа — я бы спал и спал, — сказал я, одеваясь. — Через пять минут у меня вахтовая машина.

Я взял лепешку, кусок сыра и гроздь винограда, завернул в газету. Ирка уже освободила рукомойник и я быстро ополоснул лицо.

— Все, я побежал! — поцеловал я Ирку. — В шесть часов я буду дома.

Я выскочил на улицу, быстро пошел к перекрестку, куда должна была подъехать вахтовая машина. Издали я увидел ее — это был обычный грузовик, в кузове которого были сиденья-лавки и сверху брезентовый тент. Машина затормозила возле меня, мне протянули руки, и я легко взлетел через задний борт в машину.

Минут сорок мы тряслись по проселочной дороге, и я за это время прокручивал в памяти вчерашний вечер и непроизвольно стал подводить итоги. Они удивили меня самого. Во-первых: встреча с Иркой, свалившейся на меня как снег на голову, после близости с ней воспринималась мной уже как рядовое событие. Я сам не мог понять, почему? Ну, случилось и случилось. Тогда, в институтские годы, это было бы для меня чрезвычайным событием, а сейчас чем дальше — тем больше меня занимали мысли о Люде. Я понимал, что я поступил по отношению к ней по-свински, самым подлым образом обманул ее. А она еще бегала за раскладушкой (которая, как оказалось, была очень кстати), заботилась обо мне, а я… И если Ирка задержится у меня вдруг на несколько дней, это будет полная катастрофа.

На буровой я рассказал все Гришке. Гришка жил в поселке Гиждуван, недалеко от буровой, и добирался на работу практически пешком — попуток там не было, и Гришка час шел пешком, иногда его подхватывал земляк на мотоцикле, довозил до развилки к нашей буровой, тогда он приходил на буровую раньше и ожидал всех в бытовке. Сегодня Гришка пришел на буровую раньше, я вывел его из бытовки и вкратце рассказал, что произошло за эти сутки.

— Это, конечно, здорово, что ты осуществил мечту юности! — с чувством сказал он. — Поздравляю! Ты знаешь, в школе мне нравилась одна девочка, но я не мог с ней никак перейти в более близкие отношения. Она вышла потом замуж за военного, уехала в Саратов, и я все время ждал ее возвращения. Недавно она приехала с мужем, с детьми, стала такой статной дамой, я еще больше ее захотел, но она, когда мы встретились, поговорила со мной как с другом юности, и на этом все закончилось. И я до сих пор ее хочу. А ты избавился от этой заразы! Понимаешь, как тебе повезло?!

В словах Гришки был житейский смысл, я сам ощущал, что в своем прошлом, как в игре «морской бой» я зачеркнул крест накрест один, может быть, даже очень важный для меня, квадратик.

— Тебе сейчас главное не испортить отношений с Людкой, — назидательно говорил Гриша, как старший по возрасту товарищ. — Не дай бог она узнает! Бабы такие вещи не прощают, всю жизнь могут вспоминать. Хорошо, что Ире ты сказал про Люду — значит, она уже твой сообщник, и ты можешь для безопасности поселить ее в гостиницу. Оплати как джентльмен номер, а если мест не будет — попроси Петра Васильевича: я знаю, у нас там есть бронь, он тебе поможет.

Мудрый Гриша расставил все точки над «и».

Прямо после работы я заехал в нашу контору и попросил Петра Васильевича, нашего замдиректора, сделать мне в гостинице номер дня на два; он дал мне письмо с печатью и своей подписью, и я после этого понесся к себе домой. Дверь была заперта. Я достал из-под коврика ключ и открыл висячий замок. На столе меня ждала записка от Иры.

«Сережа! Все повернулось так, что я уезжаю сегодня днем скорым поездом. Мой больной не хочет оставаться здесь ни минуты. Спасибо тебе за встречу, за внимание, которое ты мне уделил. Твоя весеннесть передалась и мне — уезжаю с чувством легкости и оптимизма в душе. Может, еще встретимся. Ира».

У меня как гора с плеч свалилась: все, значит, можно идти за Людкой и не надо будет теперь как-то изворачиваться, напрягаться. Я тщательно проверил, не остались ли какие-то признаки пребывания Иры в доме — все вроде было чисто. Запирая на замок свою комнату, я столкнулся с Бертой — по-моему, она специально подкараулила меня.

— А где Люда? — спросила меня Берта.

— У себя дома, — сказал я, внутренне напрягшись. — Сейчас я пойду за ней.

— А что за мужчина и женщина были у тебя? — спросила Берта.

— Это мои родственники, — моментально отреагировал я. — Останавливались у меня проездом.

— Они хотели оставить мне ключ, а я сказала, чтоб положили под коврик. Сказала, что вы с Людой всегда так делаете, — сообщила мне Берта явно без всяких задних мыслей.

Значит, с Бертой пронесло, понял я, значит, здесь все нормально.

Я понесся к Людке домой. Я никогда к ней не заходил — избегал на всякий случай встречи с ее матерью, а если надо было срочно вызвать — я садился на скамейку напротив ее дома и смотрел на второй этаж, на ее окна. Рано или поздно Людка меня замечала. Так произошло и сейчас. Людка радостно выскочила из дома и бросилась мне на шею.

— Я так соскучилась!

Я чувствовал себя последним негодяем.

— И я тоже, — сказал я честно и сжал Людку в своих объятиях.

— А где твой дядька? — спросила Люда.

— Уехал, слава Богу! — опять искренне сказал я. — Обещал мне помочь, — тут же соврал я.