— У меня опять слетело крепление, — сказала Лена. — Миша неправильно закрепил. Я исправила. Давай, теперь я пойду первой, у меня все же есть опыт.

И она обошла меня.

— Не отставай! — и легко устремилась вперед.

Я пошел за ней по проложенной ею лыжне, и вся неприязнь, накрученная мною против Лены, стала постепенно исчезать. Ну в чем она, собственно виновата? Что Мишка сидел возле ее ног? Не могла же она дать ему по физиономии ботинком? И она говорила ему, что может сама исправить крепление, а он не отстал. Что ей оставалось делать? Дать лыжной палкой по башке? Было бы здорово, но никто бы это не одобрил, в том числе и я. Так что Ленка ни в чем не виновата, тем более, что не бросила меня одного в этом бескрайнем снежном просторе, самом настоящем «белом безмолвии».

И в самом деле, чем дальше мы с Леной углублялись в это заснеженное пространство, тем больше моя затея с этим марш-броском стала казаться мне все более идиотской. Надо же! Сколько еще пилить, а для чего? Это уже работа, а не удовольствие. Но видя, как Ленка увлеченно уходила все дальше вперед, я понял, что не смогу предложить ей повернуть назад. Это было бы нечестно и недостойно мужчины, считал я. Ведь она встала под мои знамена, поверила в провозглашенную мною идею, и остановить ее — значит, признать, что весь мой демарш был вызван мальчишеским фрондерством, элементарной обидой и мелким желанием поскандалить, а не какой-нибудь благородной идеей, вроде «проверка собственных сил в деле преодоления непредвиденных жизненных препятствий, борьба с природой» и т. д., то есть всей той белибердой, которая нам внушалась в те времена отовсюду. Я посчитал, что лучше пусть Ленка думает, что это проверка наших сил в борьбе с природой, чем мой дурной характер. Это просто и ясно, и если мы преодолеем эту бескрайнюю снежную целину — значит, мы победили! И потому я плелся за Ленкой, стараясь не отставать и мысленно говоря себе: — «Так тебе и надо!»

Пару раз Лена останавливалась, поджидая меня.

— Как ты? — спрашивала она, выпуская изо рта клубы пара.

— Нормально! — отвечал я, и Ленка, подбадривая меня, говорила:

— Уже видны строения в поселке. Немного осталось!

— Нет таких преград, которые бы не брал комсомол! — в тон ей отвечал я.

Почти у самого села она остановилась и сказала:

— Давай передохнем, чтоб войти в село бодрыми.

Я согласился, мы стояли рядом, и Лена прижалась ко мне:

— Хорошо как, а, Сережа?

— Ну! — протянул я, поддерживая ее.

— Хорошо, что мы пошли в эту сторону, — сказала Лена. — Получилось, как маленькое путешествие на край света.

Я опять хотел ответить односложно, что-то вроде моего предыдущего: «Ну!», но тут вдруг увидел совсем рядом ее счастливое лицо, ее губы, притянул к себе Ленку и поцеловал. Все же это — дорогой мне человек. И она это только что подтвердила. Не знаю, кому как, а мне ее поступок был дороже алмазов. Ведь она могла пойти с Мишкой и Верой и потом дожидаться меня вместе с ними в холле Дома отдыха, слушая Мишкину болтовню, и никаких претензий у меня быть к ней не могло. А пошла она за мной. И пошла потому, что просто не могла поступить иначе. Пошла, потому что она мой друг. А это многое значит. Я бы и сам так поступил, будь я на ее месте. А другого варианта я и представить себе не могу.

В селе оказалась чайная. Там были хорошие горячие пирожки с картошкой, капустой, мы с удовольствием поели их, попили чаю, разомлели от тепла и сытости и нас потянуло в сон. И мы даже слегка задремали, сидя за столом, а проснулся я от того, что мне показалось, что уже стало темно и я испугался: как мы в темноте будем возвращаться? Но, к счастью, за окном светило солнце. А испугался я потому, что в 1957 году, когда наш институт вывезли на целину, мы как-то в воскресный день пошли в соседний совхоз, километров за 20 от нашего — там жили ребята из Политехнического института. Пробыли у них весь день и под вечер двинули к себе в совхоз, зная, что в ночной степи можем ориентироваться на электрические огоньки нашего совхоза. Мы бодро шли на эти огоньки, и вдруг стало темно. Оказывается, мы забыли, что в 10 вечера в совхозе выключали электростанцию. Что делать? Идти наугад было опасно, можно запросто заблудиться, и потом нас будут искать с вертолетами. Мы заночевали в степи и только с восходом двинулись в путь. Вот так у меня сейчас сработало подсознание во сне.

Почувствовав мой взгляд, проснулась и Лена.

— Ну, по коням? — спросила она меня бодрым голосом.

Мы вышли из села и встали на свою лыжню. Теперь впереди был я. Лыжню нашу чуть приморозило и двигаться по ней было, как мне показалось, намного легче. Мы прошли приблизительно полпути, когда увидели двигавшуюся нам навстречу группу людей.

— Смотри! — первая заметила их Лена. — У нас оказались последователи.

Это была группа студентов из нашего Дома отдыха. Весело поприветствовав нас, уступившим им лыжню, они пронеслись дальше.

— Они даже не подозревают, что встретили первопроходцев, — сказал я.

Я все же испытал в этот момент что-то вроде гордости, что мы проложили этот путь. А еще минут через десять нам навстречу попалась одна молодая парочка — они шли хорошим спортивным шагом и не потратили время на обмен приветствиями с нами, очевидно, чтобы не сбиться с ритма. Еще одна парочка, обходя нашу лыжню, крикнула нам:

— Что там интересного?

И Лена прокричала им вдогонку:

— Горячие пирожки с капустой и картошкой!

И пока мы дошли до нашего дома отдыха нам повстречалось на лыжне еще человек десять, не меньше.

Мы собрали наши вещи и уехали до обеда из Дома отдыха. Уехали по-английски, не прощаясь.

Декабрь, 2010 г.

Около светофора у северного выхода ВДНХ в мою машину вдруг нахально сели трое мужчин. Вначале один заглянул ко мне в машину и сказал:

— Командир! Довези до Теплого Стана!

И не успел я ему ответить, как на заднее сидение уже сели двое его друзей, а он, не дожидаясь моего ответа, сел на переднее. Салон тут же наполнился водочным перегаром.

— Мне туда не по пути, — сказал я. — Я совсем в другую сторону.

— Подвези, брат! — хлопнул меня по плечу один из тех, кто сел сзади. — Мы тебя не обидим.

У него был явно кавказский акцент, точнее грузинский. А тот, что сидел рядом со мной, сунул мне в руку пятидесятидолларовую купюру.

— Хватит? — спросил он.

Тех, кто сели сзади я не разглядел, но у того, что сидел рядом, физиономия была, как говорит один мой знакомый — «полный криминал». Судя по обращению «брат», сидевшие сзади его друзья должны были быть тоже «в порядке». И, следуя известному правилу: «Если вас насилуют, старайтесь получать удовольствие», — я решил вот что: в принципе я ехал в Ясенево, то есть мне было по пути, дорога эта по счетчику, я знал, выбивала меньше десяти долларов в рублевом эквиваленте, так что мне платили за эту поездку очень даже прилично. Почему не побомбить, тем более, что другого выхода у меня нет? И потому я ответил:

— Хватит.

И поехал.

— Выключи приемник, — сказал тот, что сидел рядом. — Я лучше сам спою.

Что делать, клиент всегда прав. Я выключил приемник, и парень запел. Сидевшие сзади временами подхватывали песню — то один, то другой, стиль исполнения был самый что ни на есть уркаганский, с подвыванием, с приставкой «а» почти перед каждым словом. Я эту песню слышал впервые, и меня поразили начальные слова:

«А шел Столыпин а по центральной ветке»…

Я вначале подумал, что это о царском министре поется, Столыпине, но по ходу догадался, что «Столыпин» — это поезд. Потом уже я прочел об этом у Солженицына в «Архипелаге Гулаг», а тогда услышал про поезд «Столыпин» впервые.

Тот, что сидел рядом со мной, пел неплохо; тот, у кого был грузинский акцент, не фальшивил, но пел без души; зато третий иногда подхватывал очень заливисто, визгливо и нечисто. Пели все очень громко, и когда у светофора мы стояли, люди из соседних машин бросали в нашу сторону косые взгляды — явно, думали, что гуляет воровская малина.