– Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал… Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.

– Читай, Бах, – сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. – Читай сам, а то решишь – обманываем…

Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: «То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы „Брулей и сын“ находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска».

Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:

– Хорошенького понемножку! Попов докурил папиросу и сказал:

– Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: «То, что в чемодане бомбы, не знал». Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы…

– Я не буду подписывать ни строчки, – ответил Бах. – Пусть мне устроят встречу с Микульской.

– Придет время – устроим, – с готовностью пообещал Попов. – Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.

В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол «подпишите». Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.

«Она подписала страшное признание, – думал Бах лихорадочно. – Она напутала так, что не выпутается! Какой человек? Почему подошел к ней? Откуда он знал ее? Наши бы сказали мне про бомбы! Какие бомбы? Уншлихт не мог не сказать: он же доверяет мне!»

– Я могу написать только одно, – сказал наконец Бах. – Я могу написать, что бомбы мне предъявили в отсутствие понятых…

– Пожалуйста, – сразу же согласился Попов. – Это правда, не смею возражать.

– А почему вы так сразу и согласились? – спросил Бах растерянно.

– Да потому, что ваш резон справедлив. Что ж мне – драться с вами?

Бах написал объяснение. Попов внимательно прочитал его вслух:

– «Бомбы в чемодане я увидел в то время, когда понятых в комнате уже не было». Прекрасно. Только справедливости ради добавьте и следующее: «При мне сотрудники охраны бомб в чемодан „Брулей и сын“ черного цвета, малого формата, новый, не прятали». Это правда или нет? Мы при вас бомбы не прятали?

– Нет, не прятали.

– Правду написать можете?

– Разве так непонятно? И так все понятно…

– С меня форму спрашивают, Бах! Мы ж порядка хотим достичь в империи! А порядок без тщательного оформления документа невозможен.

– Я иначе напишу.

– Пожалуйста, – равнодушно согласился Попов, но подбросил: – Только чтоб ясно было, о чем идет речь.

Бах написал: «После того, как понятые ушли, мне предложили открыть чемодан, и там я увидел бомбы».

– Ну-ка, вслух, – попросил Попов. – Как это на слух, в военно-полевом суде будет звучать?

Бах почувствовал, как его начало трясти: военно-полевой суд означает виселицу. Расстрел в лучшем случае.

– Ну-ну, смелей, Бах! – усмехнулся Попов. – Что вы кадыком елозите? Читайте! Имейте в виду: от того, как это ваше показание будет звучать, многое зависит, о-о-очень многое! Я могу вынести на суд показание носильщика про то, что вы, именно вы несли чемодан с бомбами, а могу это показание ошельмовать другим, которое опровергнет первое: нес чемодан сам носильщик. А могу и вовсе это показание обойти молчанием. Коли я докажу, что вы несли чемодан, – веревка вам обеспечена, в крае военное положение, Бах, нам не до шуток.

– Показанию одного извозчика не поверят!

– Носильщика, носильщика – ишь как разволновался, – заметил Павел Робертович. – Извозчик против тебя не показывал.

– Против вас Микульска показала, – лениво заключил Попов, – прочитайте ему то место.

– Нет, я сам хочу прочитать, – возразил Бах, откашлявшись, голос сел, звучал глухо.

– Пожалуйста, – согласился Попов. – Пусть он прочтет, Павел Робертович. Дайте ему листок.

«Вопрос: Кто нес опознанный вами чемодан, принадлежавший неизвестному вам господину?

Ответ: Мне помогал его нести мой спутник.

Вопрос. Как зовут вашего спутника?

Ответ: Его зовут Ян Бах.

Вопрос: Что вы о нем можете сказать? »

Ответа на этот вопрос Баху не показали, и он понял, что тонет, тонет.

– Итак, – подстегнул его Попов. – Написали? «В моем присутствии бомбы в чемодан сотрудники охраны не клали». Что-нибудь мешает? Хотите заменить слово?

Бах написал фразу, продиктованную Поповым, расписался, посмотрел на полковника затравленно.

Попов поднялся, пошел к двери, там задержался, пальцами обхватив медную, начищенную до блеска ручку.

– Слушайте, Бах… Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами,

– если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба – в ваших руках. Решайте, Бах, решайте…

Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.

… Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика – за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей – гребни, перстни и сережки забирали при аресте.

– Ну-с, Микульска, как наши дела?

– Плохи дела. – Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. – Куда уж хуже.

– Может быть еще хуже, – не согласился Сушков. – Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще почечки… А вот когда цветочки начнутся…

– Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение…

– Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь…

– Чего же?

– Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?

– Не совсем, я же не солдат, – попробовала пошутить Микульска.

– Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут… Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте…

– Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!

– А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом… Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: «Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан». Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.

– Он сказал мне это так искренне, он задыхался… Поймите, я актриса – порыв, эмоции; мне все кажется отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.

– Значит, вам пригрезились преследователи?

– Наверное…

– Где к вам подошел преследуемый?

– На улице…

– На какой?

– Я не помню сейчас…