– Говорят с тем, кому верят, Трепов.

Дмитрий Федорович не удержал благодарственной слезы, потянулся к ручке, приложился, государь милостиво соизволил разрешить.

– Как думаешь, позицию Горемыкина по аграрному вопросу Дума не примет?

– Никогда, ваше величество! Их позиция – наша, они ведь не допускают даже и мысли, чтоб крестьянский уклад менять хоть в малости, они никогда не пойдут на то, чтобы отдать дворянство на растерзание. Другое дело – помочь мужику купить землю, под кредит, под процент, – это пожалуйста. Купит-то кто? Верный мужик купит, горлопан разве сможет? Проект Горемыкина хороший, ваше величество, его все губернаторы поддержат, вся власть за него, власть истинная, русская, а не виттовская.

– Ты полагаешь, что Думу не удастся повернуть к горемыкинскому проекту?

– Кадетскую? Да никогда, ваше величество! Разве кадет губернатору верен? Он верен живчикам, современному помещику он верен, который норовит ужом всюду пролезть, никакой солидарности, старину не чтут, с мужиком на равных в трактирах калачи едят, чистые прасолы!

– Разве Трубецкие – прасолы? Они княжеского рода, их мои предки подняли…

Трепов чуть было не выпалил: «В семье не без урода, мало ли чьи предки силу умели показать», – но вовремя остановился, испугавшись, что могут неверно понять.

Царь накинул шинель:

– Пойдем прогуляемся.

Когда спустились в парк, Николай спросил:

– А что Витте пишет о Думе: «Или сговориться, или крайние меры? » Как полагаешь?

– Полагаю, что на крайние меры он никогда не решится: кто ж на свое дитя руку поднимает?

– Это как? – удивился царь. – По-твоему, Дума – его детище, а не мое? Ты это что, Трепов?!

– Ваше величество, государь, Дума – ваше детище, ваше, чье же еще?! Да только именно эта ли?

– А кто, по-твоему, может распустить эту Думу, чтоб подобрать новую, мою?

– Горемыкин, – не задумываясь ответил Трепов. – Только он, только Иван Логгинович! Ему все эти игрушки надоели, дело к старости идет, спокойствия хочет, а Витте всего пятьдесят семь, он как конь норовистый, ему б только функционировать!

– Ишь какие слова знаешь, – усмехнулся государь, – а прикидываешься: «Я, мол, мужик темный, неученый… » Хитрован ты, Трепов, необыкновенный хитрован… Ну, положим, Горемыкин – верный нам старик, положим, эту Думу он погонит взашей… А кто ответит за спокойствие в стране?

– Дурново, – так же определенно ответил Трепов. – Кто же еще?

Государь зябко поежился, посмотрел на небо:

– Дождь будет завтра… Погода как меняется, а? Прямо будто господне неудовольствие сошло… Так вот, Дурново мне не нужен, его Горемыкин станет бояться: кто одному хозяину изменил, тот и второго предаст. Столыпин придет на его место.

Трепов сразу понял: против него ведут партию. Но кто же, кто?

– Столыпин – это хорошо, – согласился сразу же. – По отзывам, крут, этот сдержит хаос, этот такой порядок наведет, что ух! Никто не шелохнется…

– Разве плохо?

– А разве я сказал, что плохо? Только он, слышал, дворянства сторонится, все больше с промышленной партией сносится, с Гучковым да Шиповым…

– Пусть себе, – рассеянно откликнулся государь. – Промышленник – не бунтарь, пусть…

Трепов не мог уснуть до утра: думал, анализировал, прикидывал, что можно сделать, – прямо хоть Витте моли не уходить. Однако наутро государь показал ему свой Витте ответ – время графа кончилось.

Какое же начнется? Горемыкин – шашка, в дамки не пройдет.

Двое осталось: Столыпин и он, Трепов. Кому ж победа достанется?

«Граф Сергей Юльевич, вчера утром я получил письмо Ваше, в котором Вы просите об увольнении от занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на Вашу просьбу.

Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу Вашей деятельности. Это большой нравственный успех правительства и залог будущего спокойствия и мирного развития России. Видно, что и в Европе престиж нашей родины высок.

Как сложатся обстоятельства после открытия Думы, одному богу известно. Но я не смотрю на ближайшее будущее так черно, как Вы на него смотрите. Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах. Благодарю вас искренно, Сергей Юльевич, за вашу преданность мне и за ваше усердие, которое вы проявили по мере сил на том трудном посту, который Вы занимали в течение шести месяцев при исключительно тяжелых обстоятельствах. Желаю Вам отдохнуть и восстановить ваши силы. Благодарный Вам Николай».

Встретив пароход, прибывший из Финляндии с делегатами, Ленин повел «Ретортина» (Бубнова), «Арсеньева» (Фрунзе) и «Володина» (Ворошилова) в тот отель, где были сняты для них комнаты, – товарищи за границей первый раз, иностранного языка не знали, могли заплутаться в городе; Сталина, Рыкова, Калинина и Ярославского взялся опекать Красин.

Фрунзе по дороге рассказывал, как добирались: пароход наскочил на мель в густом тумане.

– Обидно было, Владимир Ильич, – вздохнул Ворошилов. – Только-только за ужин сели, только-только по тарелкам закуску разложили, там блюдо посредине стояло, какой только еды не было, «шведский стол» называется, только-только из самовара попробовали, а в самоваре оказалось хлебное вино, только-только начали с меньшинством замиряться, как жж-ах! – и все повалились на пол. Череванин «ой» закричал и лицом стал мучнистый.

– Замиряться? А из-за чего рассорились? – спросил Ленин.

– Они нас объегорить решили, черти, – ответил Ворошилов. – В Финляндии за посадку в каюты отвечал меньшевик, так он своих в первый и второй класс расселил, а нас всех решил в третий загнать. Ничего, мы им зубы показали…

– Анекдот есть, – улыбнулся Бубнов, – не слыхали, Владимир Ильич? Ведут конвоиры на казнь двух эсдеков. Выпить конвоирам страсть как охота, но приговоренных оставить, понятно, боятся. «Вы, – спрашивают,

– кто по партейности? » – «Большевик и меньшевик», – отвечают. Тогда конвоиры сразу в кабак завернули – раз большевик и меньшевик, значит, сразу заспорят, про побег забудут…

Ленин рассмеялся. Очень ему помог Бубнов со своим незамысловатым анекдотом, потому что в порту, пожимая руки прибывшим делегатам, Ленин понял со всей очевидностью: съезд проигран, большевиков мало, по сходням спускались почти одни меньшевики. Он ничего не стал говорить товарищам – намучились, бедняги, глаза блестят, ночь не спали, им сейчас надо отключиться от всего и завалиться в чистые постели – отдыхать. Их ждут трудные дни, не надо их огорчать в первые минуты.

– Сейчас позавтракаете, еда входит в стоимость номера, – пояснил Ленин, раздав товарищам тяжелые бронзовые ключи от комнат, – и сразу же спать.

– Да мы еще одну ночь можем не спать, – заулыбался Ворошилов. – За границу приехали, как город не посмотреть?!

– Луначарский организует экскурсию, – пообещал Ленин. – Он у нас энциклопедист, он знает то, чего сами шведы про себя не знают.

Бубнов подбросил на руке тяжелый ключ:

– Как тюремный.

Ленин стремительно глянул на синеглазого, молодого совсем товарища, лицо закаменело – так бывало с ним, когда близко видел все то, что пришлось уже пройти Бубнову, а что еще придется?!

В ресторане сели за столик возле рояля – все остальные были заняты французами, прибывшими с экскурсионным пароходом из Гавра.

Ленин перевел название блюд – прейскурант был в тяжелой кожаной папке, словно какой царский рескрипт. Товарищи, смущаясь под взглядами французов, говорили шепотом, близко склоняясь друг к другу, и ноги под стулья прятали – ботинки были в латках, старого фасона.

Заметив это, Ленин сказал:

– Царь царем, дорогие мои, а Россия Россией. Извольте-ка гордиться, что представляете великороссов! Смейтесь в голос! Говорите громко! Плечи расправьте, что вы будто сироты?! Уровень Цивилизации определяется количеством прочитанных книг, а не фасоном галстука! Ваш уровень выше! Рабство из себя самим выжимать надо, по-чеховски, по капле!