– Спасибо, – сказала она. Арридай перевел взгляд.

– Ты бы лучше послушался ее, Александр, – сказал он. – Она тоже видит зло.

Александр не взглянул на брата. Лицо его смягчилось, но не для Мериамон, а голос прозвучал хотя и мягко, но в нем была непреклонность.

– И я вижу. Но меня оно не пугает.

– Тебе нужно опасаться, – сказал Арридай. – Оно плохое.

– Да, и каким же оно тебе видится?

Арридай нахмурил тяжелые брови и подергал себя за бороду. На мгновение показалось, что он вполне в своем уме: один из членов царского совета, призванный решить сложный вопрос. Потом он закрыл глаза ладонями и, дрожа, опустился на колени.

– Оно плохое, – повторил он, рыдая. – Оно плохое!

– Успокойся, – сказал Александр, опустившись на колени перед ним и крепко его обнимая. – Оно не может повредить тебе.

– Оно и не хочет. Оно хочет тебя.

– Оно меня не получит.

Арридай схватил брата за руку, притянул его близко, лицом к лицу.

– Оно кусает тебя, – сказал он. – Как змея. Нико поймал змею. Она укусила собаку. Собака вытянулась и умерла. Нико убил змею, другая собака съела ее и тоже умерла.

– Я не собака. Я не умру.

– Оно плохое, – снова повторил Арридай. – Оно плохое!

Александр сжал губы. Мериамон заметила, что его плечо покраснело и опухло там, где Арридай схватил его. «Как же он силен», – подумала она. Но Александр не протестовал.

– Успокойся, – снова сказал он. – Успокойся.

Довольно скоро Арридай успокоился. Он уже не хватался за Александра, только спрятал лицо у брата на плече. Александр укачивал его, бормоча по-македонски слова брата, слова матери, слова утешения.

Поверх лохматой темной головы он заметил пристальный взгляд Мериамон. Он молчал, она тоже. Она оставила их, царя и того, кто мог бы быть царем, если бы вырос как должно мужчине. Наверное, обычная земная болезнь помутила его разум еще в детстве. А может быть, несчастный случай: нянька или охранник не усмотрели за ним. Или неправильно данное снадобье. Или злые чары, заговор, произнесенный ночью при лунном свете.

Тьма заволакивала все, о чем она думала. Она бежала от нее так быстро, как только могла, устремившись в ближайшее убежище.

Таис только что встала с постели – было еще только позднее утро – и ее рвало в тазик. После попоек такое обычно случалось с македонцами, но не с Таис. Мериамон могла бы уйти; Филинна прекрасно справлялась. Но она задержалась. Она считала, вспоминая, насколько часто такое случалось по утрам. Вчера. И перед тем тоже. А два дня назад Мериамон рано ушла в лазарет и вернулась поздно, поэтому Таис она вовсе не видала.

Происходившее быстро отвлекло Мериамон от всего, что ее мучило. Она опустилась на колени рядом с Таис, взяв у служанки тазик. Девушка была рада отделаться от этой работы: она быстро удалилась.

Таис наконец легла, измученная. Филинна, недовольно ворча, вытерла ей лицо влажным полотенцем. Мериамон сделала знак служанке, которая куда-то утащила тазик. Хотелось надеяться, что его выльют в уборной, а не просто позади шатра.

Таис вздохнула и закашлялась. Мериамон быстро огляделась, но Таис сказала:

– Ничего, все в порядке. Просто… последнее напоминание.

– Птолемей знает? – спросила Мериамон.

– Нет еще. – Таис, кажется, вовсе не удивилась, что Мериамон обо всем догадалась. В конце концов Мериамон была египтянкой и к тому же умела врачевать. Конечно, она должна была понять, что означают такие утренние неприятности.

– Ты сохранишь его?

Гетера закрыла глаза, но через мгновение открыла. Они были стары, как страна Кемет.

– Не знаю, – ответила Таис.

– Но ты хочешь?

– Не знаю.

– Может быть, нужно спросить отца?

Таис замерла, услышав это слово. Обиделась? Удивилась?

– Нет, – сказала гетера. – Ребенок мой. Я сама сделаю выбор.

Мериамон ничего не ответила. Она знала, что в Греции выбирают отцы, принять ребенка, отказаться от него или бросить где-нибудь на горке. Но ребенок-то живой. Захочет ли мать вообще вынашивать его – совсем другой вопрос.

Мериамон положила ладонь на свой живот. В нем никакая жизнь не шевелилась. И вряд ли будет. У нее была сила и цель, и предназначение, но детей не будет. Но она могла почувствовать – могла вообразить, – как возникает маленькая искра жизни, растет, стремится к человечеству. Она не ожидала, что ей будет так больно.

Таис села. Она дрожала, Филинна ее успокаивала. Взмахом руки она отослала служанку. Краска вернулась на ее щеки. Таис снова стала собой. Маленький прислужник, которого подарил ей Птолемей после взятия Тира, посвященный храму Танит, стоял с кубком и чашей в руках. Таис улыбнулась ему. Он покраснел и наклонил голову. Он был хорошенький, еще не успевший растолстеть, и очаровательно робкий.

– Ты знаешь, что я узнала вчера вечером? спросила Таис своим ясным и бодрым дневным голосом. – Фетталос вернулся.

– Фессалиец? – Мериамон уже слышала имя, но не могла вспомнить где. – Из конницы?

– Ох, я и забыла, – засмеялась Таис. – Ты появилась уже после Иссы. Его тогда не было – он провел зиму в Греции, и лето тоже, прежде чем решил вернуться к Александру. Они задушевные друзья. Он лучший трагический актер в Греции. У него есть труппа, которая ездит с ним повсюду, и они дают представления на праздниках. Ты когда-нибудь видела трагедию?

– Однажды, – ответила Мериамон, – или дважды, когда я была маленькой. У нас есть свои похожие обряды. Особенно знамениты представления про Осириса, которые бывают в Абидосе.

– Тогда ты представляешь себе, как это выглядит, хотя никто не может быть лучше Фетталоса. Сегодня вечером он собирается давать представление для друзей царя. Не хочешь пойти? Нико будет там, – сказала хитрая Таис. – Он никогда не пропускает представлений.

Все было решено: Мериамон не пойдет. Она не хотела смешивать беспокойство, которое он ей доставлял, со всем остальным, что ее одолевало. И услышала собственный голос:

– Я пойду.

Таис захлопала в ладоши.

– Замечательно! Я надену свое египетское платье. У меня есть новое ожерелье. Оно не такое красивое, как твое, но очень мне идет. В нем я почти как настоящая египтянка.

Мериамон, ненастоящая египтянка, любовалась на Таис во всей красе и улыбалась. Гетера всегда будет выглядеть только настоящей гречанкой, но тонкое полотно и золотое ожерелье замечательно подчеркивали прелесть ее тела. Таис прихорашивалась, взмахивая головой, чтобы заставить приплясывать свои косы. Ее волосы не удалось заплести в сотню тоненьких косичек, как делала Мериамон, но она прекрасно обошлась более простым фасоном, заплела две косы по бокам лица, а остальное перевязала лентой. Больше на греческий, чем на египетский манер, но очень ей к лицу. Мериамон так и сказала.

– Ты просто прекрасна! – ответила Таис. – Хотела бы я иметь такие тонкие кости… и такие глаза! Если тебе когда-нибудь надоест быть жрицей, из тебя получится замечательная гетера.

– Буду иметь в виду, – сказала Мериамон, стараясь не краснеть.

Друзья царя собрались в его шатре, в центральном зале, увеличенном за счет убранных внутренних стенок. Ложа стояли полукругом, окружая свободное пространство перед одной из стен, пустоту, которая должна была быть заполнена. Были вино, и флейтист, и слепец, извлекавший из струн лиры приятные для слуха аккорды.

Таис сразу направилась, как делала всегда, к ложу Птолемея. Мериамон не видела ни одного свободного ложа. На большинстве уже были по двое: мужчина и женщина или мужчина и юноша. Только несколько мужчин оставались в одиночестве.

Одним их них был Нико. Мериамон села на женское место и взяла чашу, которую наполнил для нее слуга. Нико хранил внушительное молчание. Мериамон бросила на него косой взгляд через плечо.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Добрый вечер, – любезно ответил он. – Ты очень хороша сегодня.